На разложенные перед ней газеты упала тень, и, услышав легкое покашливание, она подняла голову: он стоял глядя на нее сверху вниз со смущенной улыбкой. Он спросил, есть ли у нее парная статуэтка к той, что выставлена в витрине. Смешавшись, она ответила, что впервые слышит о том, что эта статуэтка из комплекта, и спросила, не может ли он рассказать ей об этом подробнее. Он начал рассказывать, и вскоре они уже оживленно болтали о предметах антиквариата и об источниках их приобретения.
Их знакомство, а поначалу это было просто знакомством на основе общности интересов, незаметно переросло во взаимное влечение; она находила в нем ту нежность, которая полностью отсутствовала у ее отца, он же обнаружил в ней ту внутреннюю твердость характера, которой так недоставало ему. Через три месяца они поженились, и первые три года их совместной жизни были наполнены тихим счастьем, не нарушаемым никакими крайними проявлениями радости или горести.
Физическую близость Эмили пришлось испытать впервые, и, к ее разочарованию, она не вызвала у нее положительных эмоций. Она кое-как терпела ее, но редко получала от нее удовольствие, потому что сам интимный акт воспринимала как некое нарушение заповедей отца. Более того, как предательство по отношению к отцу.
К сожалению, страсть ее, так и не разгоревшись, тихо угасала, в то время, как аппетиты Сирила росли, как будто пассивность жены еще больше распаляла его. Будучи абсолютным дилетантом в вопросах секса, она, тем не менее, догадывалась, что запросы Сирила выходят за рамки нормы, но по прошествии трех лет, когда Сирил совсем перестал беспокоиться о том, что его жена считает нормальным, а что – нет, она окончательно убедилась, что с ним что-то неладно. Он и раньше никогда не проявлял горячего желания кончить в ней, даже, казалось, делал это с большой неохотой. Ее это не очень-то беспокоило, она не испытывала большого удовольствия от того, что в ее тело вливается эта липкая жидкость, но и то, чему он отдавал предпочтение, было столь же непристойно и гораздо более неприглядно. Он просил, чтобы она ласкала его руками, и если она отказывалась, был готов умолять ее со слезами на глазах, настаивая на выполнении ею супружеского долга. Упоминание о долге заставляло ее в конце концов уступать – понятие долга было ей слишком хорошо знакомо: это слово она слышала на протяжении всей своей жизни.
Позже он стал стремиться использовать для достижения оргазма другие отверстия ее тела, природой для этого не предназначенные. Это приводило ее в состояние безмерного ужаса и отвращения, но странным образом его слабость становилась здесь его сильным оружием, если, конечно, упрямство можно отнести к категории силы. Она стала испытывать перед ним страх. Вспышки ярости ее отца были тихими, но не менее грозными, Сирил же был совершенно необуздан и ужасен в своих эмоциональных проявлениях. И хотя он ни разу не позволил себе ударить ее, угроза насилия постоянно висела в воздухе, его вспышки раздражения всегда были на грани физического воздействия. Эмили не оставалось ничего другого, кроме подчинения. Воспитанная в атмосфере религиозного благочестия, она теперь вынуждена была отказаться от посещения церкви: соучастнице всех этих непотребных деяний там не место.
Потом, после трех лет всех этих мучений, сексуальные притязания Сирила приняли еще более отвратительную форму: как-то раз он вдруг потребовал, чтобы она ударила его. Нехотя она подчинилась, но он заорал, что она плохо старается, что она должна причинить ему настоящую боль. Испугавшись, она ударила его снова, и на этот раз он закричал от боли. Неожиданно для себя она почувствовала, что его крики доставляют ей удовольствие. Вначале она била его открытой ладонью, но этого ей показалось недостаточно. Она огляделась, ища, чем бы ударить его побольнее и тут заметила рядом с кроватью брошенный (может быть, намеренно?) ремень. Она схватила его и, радуясь в душе его воплям, обрушила град ударов на обнаженное тощее, съежившееся от боли тело, освобождаясь таким образом от гнета, давившего ее всю жизнь. Но к своему огромному разочарованию она заметила, что несмотря на охвативший его пароксизм боли, а, может, и благодаря ему, Сирил получил необычайное удовлетворение и, когда ее гнев иссяк, попросил продолжить экзекуцию. Глубочайшее отвращение к себе самой, к нему, к их совместной жизни захлестнуло ее серой пеленой безысходности, отравило все ее чувства. Она вдруг ясно осознала, насколько ее дух деградировал за эти годы.
Последующие два года она прожила с ощущением непрекращающейся гнусности: выходки Сирила раз от раза становились все более омерзительными. Вдруг он стал требовать, чтобы его связывали и запирали, а в последнее время, что отвратительнее всего, взял моду надевать ее вещи. Она случайно обнаружила это, когда однажды поднялась в свою комнату, расположенную прямо над магазином, чтобы приготовить себе чай к ленчу. И тут в спальне она обнаружила Сирила, любующегося собой в высокое зеркало гардероба. На нем было ее белье, включая колготки, из тонкой ткани трусов непристойно выпирало мужское естество. Увидев ее испуг, Сирил рассмеялся (он что, нарочно хотел, чтобы она застала его в таком виде), и она заметила, что губы, кривящиеся в мерзкой ухмылке, намазаны помадой.
Все это могло быть смешно, если бы не было так драматично. И так реально.
Эмили немного утешало лишь то, что до поры до времени все происходившее касалось только их двоих; но теперь и это изменилось. Он начал по вечерам регулярно отлучаться из дома, что прежде позволял себе довольно редко. Некоторые из немногих сохранившихся ее подруг с явной подозрительностью и скрытым удовольствием рассказали ей, что Сирил водится с компанией сомнительных людей из Виндзора. К своему некоторому облегчению Эмили заметила, что его сексуальные притязания к ней стали более редкими, но в то же время у него возросла тяга к анальным сношениям. Было совершенно очевидно, даже для нее, воспитанной в строгой пуританской атмосфере, что Сирил в конечном итоге вступил в гомосексуальные отношения с другими мужчинами. Теперь она наконец поняла, что лежало в основе их сексуальных отношений: стараясь подавить в себе склонность к извращениям, Сирил рассчитывал получить желаемый результат путем вступления в брак. Но избранный им путь должен был неизбежно привести именно к тому, чего он так пытался избежать. Но нелепее всего было то, в чем она с трудом могла признаться себе, что она вдруг почувствовала себя обманутой супругой.
Действительно ли все, что было, происходило против ее воли? Поначалу, возможно, и так, ну, а потом? Почему она не бросила или не вышвырнула его, когда его отклонения достигли крайности? На эти вопросы она не могла найти ответа, и чувство собственной вины ложилось тяжким бременем на ее совесть. Убежденность в собственной нормальности, за которую она так отчаянно цеплялась все эти годы, вдруг исчезла. Теперь, полностью обнажив перед собой свою душу, она увидела, что та так же нечиста, как и душа Сирила. И теперь ей предстояло пережить не только неверность мужа, но и собственное саморазоблачение.
Для нее это было слишком много.
Кризис наступил, когда Сирил привел своего любовника в дом, в ее дом. Эмили в тот вечер поздно вернулась домой из поездки в один из тех городков, которые часто посещала в поисках предметов старины; теперь такие находки становились большой редкостью – казалось, все вокруг поняли истинную цену антиквариата. Она поставила свой фургон во дворе позади магазина и вошла в дом через заднюю дверь. Устало поднимаясь по лестнице в квартиру, она вдруг услышала доносящийся из гостиной смех. Открыв дверь, увидела прямо перед собой их бесстыжие рожи, нагло ухмыляющиеся ей в лицо. Сирил обнимал за плечи стоящего рядом с ним юношу, затем медленно повернулся к нему и прямо у нее на глазах поцеловал его в щеку. Отвращение охватило Эмили, она выскочила на лестницу и бросилась вниз в спасительную темноту магазина. Здесь она опустилась на пол и разрыдалась, моля прощения у своего отца за то, что пять лет пренебрегала его заветам и восставала против его отцовской воли.
