Вспыхнул тусклый .зеленый огонек, послышалось слабое гудение.

— Всегда испытываю чувство удовлетворения, когда наблюдаю, как действуют эти игрушки, — сказал Конрад. — Но снег прибору не повредит?

— Эта игрушка стоит больше тысячи фунтов стерлингов. Можно погрузить ее в кислоту, опустить в кипяток, уронить с пятого этажа. И все равно она будет работать. Существует разновидность этой игрушки, которой можно выстрелить из орудия. Так что снег ей не повредит.

— Пожалуй, — заметил Конрад, наблюдая за моими действиями. Я положил прибор на каменную кладку южной части причала, привязал к основанию кнехта и присыпал снегом. Конрад спросил:

— А каков у него радиус действия?

— Сорок миль. Но нынче вечером хватило бы и четвертой доли.

— Он сейчас работает?

— Работает.

К основной части пирса возвращались, заметая перчатками свои следы.

— Не думаю, чтобы кто-то слышал шум мотора, но лучше не рисковать.

Покараульте немного.

Я спустился в субмарину, а через каких-то две минуты был снова на причале.

— Все в порядке? — спросил Конрад.

— Да. Два типа краски не вполне совпадают, но если не приглядываться, не заметишь.

Нельзя сказать, чтобы нас встретили как героев. Не то чтобы спутники наши разочаровались в нас, просто они успели отдать свои симпатии Хейсману, Юнгбеку и Гуэну, которые, как и следовало ожидать, заявили, будто к вечеру у них вышел из строя мотор. Хейсман, как и полагается, поблагодарил нас, правда несколько снисходительно. Это должно было бы вызвать к нему враждебное отношение, но я и без того был достаточно враждебно настроен к этому господину. Поэтому мы с Конрадом сделали вид, будто испытываем облегчение от того, что с ними ничего не случилось. Особенно удачно сыграл свою роль Конрад, несомненно, актер с большим будущим.

Можно было ожидать, что благополучное возвращение пятерых их товарищей обрадует наших спутников, но вышло иначе: присутствие покойницы стало еще более ощутимым; Хейсман начал было рассказывать о великолепных пейзажах, которые ему удалось отснять, но, заметив, что его не слушают, замолчал. Да и то сказать, трудно было представить, каким образом удалось ему установить съемочные камеры и звукозаписывающую аппаратуру и тесном туннеле... Отто попытался было наладить со мной отношения и заставил выпить виски. Он даже пошутил насчет того, что вредно пить только тому, кто намерен совершить прогулку по морозу, будучи уверенным, что я сегодня никуда больше не пойду.

Разумеется, я не стал распространяться насчет того, что собираюсь совершить такую вылазку, правда лишь до причала, не дальше.

Я взглянул на часы. Минут через десять мы отправимся на прогулку: четыре члена совета директоров кинокомпании, Лонни и я. Вшестером. Четверо членов совета директоров налицо, Лонни нужно какое-то время, чтобы приспособиться к действительности. Намереваясь лишить старика общества Вакха, служившего единственным его утешением, я направился в комнату Гилберта.

В комнате стоял лютый холод: окно было открыто настежь. Подняв фонарь, валявшийся у кровати, я выглянул в окно. Хотя снег все еще шел, можно было разглядеть две пары следов: кто-то убедил Лонни в необходимости оставить свою комнату.

Не обращая внимания на любопытные взгляды, я вышел из барака и направился в продовольственный склад. Дверь блока была открыта, но Лонни я там не обнаружил. Единственным признаком недавнего его пребывания была полупустая бутылка с отвинченной крышкой.

Следов у склада было много, и разобраться в них оказалось нелегким делом. Я вернулся в барак и убедился: охотников пойти на поиски Лонни хоть отбавляй. Спустя минуту Граф нашел старика за блоком, где был установлен генератор. Уже запорошенный снегом, Лонни лежал, уткнувшись лицом вниз. На нем были рубашка, пуловер, брюки и стоптанные ковровые туфли. Снег у его головы был желтого цвета, видно, там пролилось содержимое бутылки, которую бедняга сжимал в руке.

Мы перевернули его на спину. Лицо Лонни было как полотно, глаза остекленели, грудь не вздымалась и не опускалась. На всякий случай, вспомнив, что судьба оберегает детей и пьяниц, я приложил ухо к груди старика. Мне послышался какой-то слабый звук.

Внеся Лонни в барак, мы положили его на кровать. Каждый как мог старался проявить заботу о старике. В ход пошли грелки с горячей водой, масляные радиаторы, теплые одеяла. Достав стетоскоп, я убедился, что сердце у Лонни бьется, хотя и едва слышно. От каких бы то ни было средств стимулирования сердечной деятельности я решил отказаться, сосредоточив усилия на том, чтобы отогреть замерзшее тело старика как можно скорее. В это время, чтобы хоть отчасти ускорить кровообращение, четверо растирали ему ледяные руки и ноги. Через четверть часа появились первые признаки дыхания.

Лонни, похоже, достаточно согрелся. Поблагодарив своих помощников, я отпустил всех, кроме маленькой Мэри и Мэри Стюарт, попросив их поухаживать за больным. Сам я очень торопился: взглянув на часы, я убедился, что опаздывал на десять минут.

Веки у Лонни дрогнули. Спустя несколько мгновений он открыл глаза и мутным взглядом посмотрел на меня.

— Старый осел! — произнес я, хотя и понимал, что не следовало так разговаривать с человеком, еще стоящим одной ногой в могиле. — Зачем ты это сделал?

— Ага, — едва слышно прошептал он.

— Кто тебя выманил? Кто напоил тебя? — Я видел, как девушки переглянулись, но сейчас их мнение меня не интересовало.

Губы Лонни беззвучно шевельнулись. Глаза его лукаво блестели, послышался шепот:

— Один добрый человек. Очень добрый. Если бы я не боялся вытрясти из Лонни душу, я бы как следует тряхнул его. Сдерживая гнев, я спросил:

— Какой человек, Лонни?

— Добрый, — пробормотал он, — добрый. — Подняв худую руку, жестом поманил меня. Я наклонился. — Знаешь что? — выдавил Гилберт.

— Скажи мне, Лонни...

— Главное... — вздохнул он.

— Да, Лонни?

— Главное... — сказал он с усилием и замолчал. Я приложил ухо к его губам. — Самое главное — это милосердие, — произнес он и опустил восковые веки.

Я выругался и продолжал браниться до тех пор, пока не заметил, что обе девушки с ужасом смотрят на меня, решив, что брань моя относится к Лонни.

— Ступайте к Конраду, то есть к Чарльзу, — обратился я к Мэри Стюарт. Пусть он попросит Графа зайти в мою комнату. Сию же минуту. Конрад знает, как это сделать.

Ни слова не говоря, Мэри Стюарт вышла из комнаты. А маленькая Мэри спросила:

— Доктор Марлоу, Лонни будет жить?

— Не знаю, Мэри.

— Но ведь... ведь он совсем согрелся.

— Убьет его не холод.

Девушка испуганно вскинула на меня глаза.

— Вы хотите сказать, он может погибнуть от алкоголя?

— Вполне возможно.

— Вас это совершенно не волнует, доктор Марлоу? — вспыхнула девушка.

— Нет, не волнует. — Она в ужасе смотрела на меня. — Нет, Мэри, не волнует, потому что не волнует его. Лонни давно уже мертв.

Вернувшись к себе в комнату, я нашел в ней Графа.

— Вы поняли, что это было покушение на жизнь Лонни? — спросил я его без обиняков.

— Нет. Но событие это меня озадачило. — Обычного для Графа шутливого тона как не бывало.

— Известно ли вам, что и Джудит Хейнс была умерщвлена?

— Умерщвлена? — Граф не скрывал, что потрясен известием.

— Кто-то ввел ей смертельную дозу морфия. Причем и шприц, и морфий были похищены у меня. — Граф промолчал. — Так что ваши поиски золотого руна из невинного приключения превратились в нечто совершенно иное.

— Действительно.

— Понимаете ли вы, что связались с убийцами?

— Теперь понимаю.

— Теперь понимаете. Вы понимаете, как к этому отнесется закон?

— Понимаю и это.

— У вас есть пистолет? — Он кивнул. — Стрелять умеете?

— Я польский граф, сударь. — И снова появился на миг прежний Тадеуш.

— Любопытное зрелище будет представлять собой польский граф, когда его вызовут в качестве свидетеля, — заметил я. — Вы, разумеется, отдаете себе отчет в том, что единственный ваш шанс — выступить в качестве свидетеля обвинения?