«Холодно, странничек, голодно», — сказал Ардалион, грeя ладони у радиатора.

Пауза.

«А все-таки, — произнес он, щурясь на мой портрет, — очень похоже, замeчательно похоже. Это нескромно, но я всякий раз любуюсь им, — и вы хорошо сдeлали, сэр, что опять сбрили усы».

«Кушать пожалуйте», — нeжно сказала Лида, приоткрыв дверь.

Я не мог eсть, я продолжал прислушиваться, хотя теперь уже было поздно.

«Двe мечты, — говорил Ардалион, складывая пласты ветчины, как это дeлают с блинами, и жирно чавкая. — Двe райских мечты: выставка и поeздка в Италию».

«Человeк, знаешь, больше мeсяца, как не пьет», — объявила мнe Лида.

«Ах, кстати, — Перебродов у вас был?» — спросил Ардалион.

Лида прижала ладонь ко рту. «Забула, — проговорила она сквозь пальцы. — Сувсeм забула».

«Экая ты росомаха! Я ее просил вас предупредить. Есть такой несчастный художник, Васька Перебродов, пeшком пришел из Данцига, — по крайней мeрe говорит, что из Данцига и пeшком. Продает расписные портсигары. Я его направил к вам, Лида сказала, что поможете».

«Заходил, — отвeтил я, — заходил, как же, и я его послал к чертовой матери. Был бы очень вам обязан, если бы вы не посылали ко мнe всяких проходимцев. Можете передать вашему коллегe, чтобы он больше не утруждал себя хождением ко мнe. Это в самом дeлe странно. Можно подумать, что я присяжный благотворитель. Пойдите к черту с вашим Перебродовым, я вам просто запрещаю!..»

«Герман, Герман», — мягко вставила Лида.

Ардалион пукнул губами. «Грустная история», — сказал он.

Еще нeкоторое время я продолжал браниться, точных слов не помню, да это и неважно.

«Дeйствительно, — сказал Ардалион, косясь на Лиду, — кажется, маху дал. Виноват».

Вдруг замолчав, я задумался, мeшая ложечкой давно размeшанный чай, и погодя проговорил вслух:

«Какой я все-таки остолоп».

«Ну, зачeм же сразу так перебарщивать», — добродушно сказал Ардалион.

Моя глупость меня самого развеселила. Как мнe не пришло в голову, что, если бы он вправду явился (а уже одно его появление было бы чудом, — вeдь он даже имени моего не знает), с горничной должен был бы сдeлаться родимчик, ибо перед нею стоял бы мой двойник! Теперь я живо представил себe, как она бы вскрикнула, как прибeжала бы ко мнe, как, захлебываясь, завопила бы о сходствe!.. Я бы ей объяснил, что это мой брат, неожиданно прибывший из России… Между тeм, я провел длинный, одинокий день в бессмысленных страданиях, — и вмeсто того, чтобы дивиться его появлению, старался рeшить, что случится дальше, — ушел ли он навсегда или явится, и что у него на умe, и возможно ли теперь воплощение моей так и непобeжденной, моей дикой и чудной мечты, — или уже двадцать человeк, знающих меня в лицо, видeли его на улицe, и все пошло прахом. Пораздумав над своим недомыслием и над опасностью, так просто рассeявшейся, я почувствовал, как уже сказал, наплыв веселия и добросердия.

«Я сегодня нервен. Простите. Честно говоря, я просто не видал вашего симпатичного Перебродова. Он пришел некстати, я мылся, и Эльза сказала ему, что меня нeт дома. Вот: передайте ему эти три марки, когда увидите его, — чeм богат, тeм и рад, — но скажите ему, что больше дать не в состоянии, пускай обратится, напримeр, к Давыдову, Владимиру Исаковичу».

«Это идея, — сказал Ардалион. — Я и сам там стрeльну. Пьет он, между прочим, как звeрь, Васька Перебродов. Спросите мою тетушку, ту, которая вышла за французского фермера, — я вам рассказывал, — очень живая особа, но несосвeтимо скупа. У нее около Феодосии было имeние, мы там с Васькой весь погреб выпили в двадцатом году».

«А насчет Италии еще поговорим, — сказал я, улыбаясь, — да-да, поговорим».

«У Германа золотое сердце», — замeтила Лида.

«Передай-ка мнe колбасу, дорогая», — сказал я все с той же улыбкой.

Я тогда несовсeм понимал, что со мною творилось, — но теперь понимаю: глухо, но буйно — и вот: уже неудержимо — вновь нарастала во мнe страсть к моему двойнику. Первым дeлом это выразилось в том, что в Берлинe появилась для меня нeкая смутная точка, вокруг которой почти бессознательно, движимый невнятной силой, я начал замыкать круги. Густая синева почтового ящика, желтый толстошинный автомобиль со стилизованным черным орлом под рeшетчатым оконцем, почтальон с сумой на животe, идущий по улицe медленно, с той особой медлительностью, какая бывает в ухватках опытных рабочих, синий, прищуренный марочный автомат у вокзала и даже лавка, гдe в конвертах с просвeтом заманчиво тeснятся аппетитно смeшанные марки всeх стран, — все вообще, связанное с почтой, стало оказывать на меня какое-то давление, какое-то неотразимое влияние. Однажды, помнится, почти как сомнамбула, я оказался в одном знакомом мнe переулкe, и вот уже близился к той смутной и притягательной точкe, которая стала срединой моего бытия, — но как раз спохватился, ушел, — а через нeкоторое время, — через нeсколько минут, а может быть через нeсколько дней, — замeтил, что снова, но с другой стороны, вступил в тот переулок. Навстрeчу мнe с развальцем шли синие почтальоны и на углу разбрелись кто куда. Я повернул, кусая заусеницы, — я тряхнул головой, я еще противился. Главное: вeдь я знал, страстным и безошибочным чутьем, что письмо для меня есть, что ждет оно моего востребования, — и знал, что рано или поздно поддамся соблазну.

Во-первых: эпиграф, но не к этой главe, а так, вообще: литература — это любовь к людям. Теперь продолжим.

В помeщении почтамта было темновато. У окошек стояло по два, по три человeка, все больше женщины. В каждом окошкe, как тусклый портрет, виднeлось лицо чиновника. Вон там — номер девятый. Я не сразу рeшился… Подойдя сначала к столу посреди помeщения — столу, раздeленному перегородками на конторки, я притворился перед самим собой, что мнe нужно кое-что написать, нашел в карманe старый счет и на оборотe принялся выводить первые попавшиеся слова. Казенное перо неприятно трещало, я совал его в дырку чернильницы, в черный плевок, по блeдному бювару, на который я облокотился, шли, так и сяк, скрещиваясь, отпечатки невeдомых строк, — иррациональный почерк, минус-почерк, — что всегда напоминает мнe зеркало, — минус на минус дает плюс. Мнe пришло в голову, что и Феликс нeкий минус я, — изумительной важности мысль, которую я напрасно, напрасно до конца не продумал. Между тeм худосочное перо в моей рукe писало такие слова: не надо, не хочу, хочу, чухонец, хочу, не надо, ад. Я смял листок в кулакe, нетерпeливая толстая женщина протиснулась и схватила освободившееся перо, отбросив меня ударом каракулевого крупа. Я вдруг оказался перед окошком номер девять. Большое лицо с блeдными усами вопросительно посмотрeло на меня. Шепотом я сказал пароль. Рука с черным чехольчиком на указательном пальцe протянула мнe цeлых три письма. Мнe кажется, все это произошло мгновенно, — и через мгновение я уже шагал по улицe прижимая руку к груди. Дойдя до ближайшей скамьи, сeл и жадно распечатал письма.

Поставьте там памятник, — напримeр желтый столб. Пусть будет отмeчена вещественной вeхой эта минута. Я сидeл и читал, — и вдруг меня стал душить нежданный и неудержимый смeх. Господа, то были письма шантажного свойства! Шантажное письмо, за которым может быть никто и никогда не придет, шантажное письмо, которое посылается до востребования и под условным шифром, то есть с откровенным признанием, что отправитель не знает ни адреса, ни имени получателя — это безумно смeшной парадокс! В первом из этих трех писем — от середины ноября, — шантажный мотив еще звучал под сурдинкой. Оно дышало обидой, оно требовало от меня объяснений, — пишущий поднимал брови, готовый впрочем улыбнуться своей высокобровой улыбкой, — он не понимал, он очень хотeл понять, почему я вел себя так таинственно, ничего не договорил, скрылся посреди ночи… Нeкоторые все же подозрeния у него были, — но он еще не желал играть в открытую, был готов эти подозрeния утаить от мира, ежели я поступлю, как нужно, — и с достоинством выражал свое недоумeние, и с достоинством ждал отвeта. Все это было донельзя безграмотно и вмeстe с тeм манерно, — эта смeсь и была его стилем. В слeдующем письмe — от конца декабря (какое терпeние: ждал мeсяц!) — шантажная музычка уже доносилась гораздо отчетливeе. Уже ясно было, отчего он вообще писал. Воспоминание о тысячемарковом билетe, об этом сeро-голубом видeнии, мелькнувшем перед его носом и вдруг исчезнувшем, терзало душу, вожделeние его было возбуждено до крайности, он облизывал сухие губы, не мог простить себe, что выпустил меня и со мной — обольстительный шелест, от которого зудeло в кончиках пальцев. Он писал, что готов встрeтиться со мной снова, что многое за это время обдумал, — но что если я от встрeчи уклонюсь или просто не отвeчу, то он принужден будет… и тут распласталась огромная клякса, которую подлец поставил нарочно — с цeлью меня заинтриговать, — ибо сам совершенно не знал, какую именно объявить угрозу. Наконец, третье письмо, январское, было для Феликса настоящим шедевром. Я его помню подробнeе других, так как нeсколько дольше других оно у меня пребывало… «Не получив отвeта на мои прежние письма, мнe начинает казаться, что пора-пора принять извeстные мeры, но все ж таки я вам даю еще мeсяц на размышления, послe чего обращусь в такое мeсто, гдe ваши поступки будут вполнe и полностью оцeнены, а если и там симпатии не встрeчу, ибо кто неподкупен, то прибeгну к воздeйствию особого рода, что вообразить я всецeло представляю вам, так как считаю, что когда власти не желают да и только карать мошенников, долг всякого честного гражданина учинить по отношению к нежелательному лицу такой разгром и шум, что поневолe государство будет принуждено реагировать, но входя в ваше личное положение, я готов по соображениям доброты и услужливости от своих намeрений отказаться и никакого грохота не дeлать под тeм условием, что вы в течение сего мeсяца пришлете мнe, пожалуйста, довольно большую сумму для покрытия всeх тревог, мною понесенных, размeр которой оставляю на ваше почтенное усмотрeние». Подпись: «Воробей», а ниже — адрес провинциального почтамта.