Итак, перед началом этой комической оперы — не важно, какой именно, — дирижер и весь оркестр указали на моего отца, который сидел в первом ряду (отец настоял, что будет сидеть именно там: «Чтобы точно уж все увидеть», — сказал он). Отец встал, и поклонился — он умел кланяться, — и взмахнул бейсбольной битой, приветствуя аудиторию; венцам особенно понравилась та часть истории, которая связана с «луисвильским слаггером». Они были тронуты и очень долго аплодировали отцу, пока тот махал бейсбольной битой. Мы, дети, очень им гордились.

Я часто задумываюсь: пошел бы нью-йоркский издатель, который хотел заплатить за Лиллину книжку пять тысяч долларов, у Фрэнка на поводу, если бы мы все не стали вдруг знаменитыми, если бы не спасли оперу и не покончили с террористами на старый добрый американо-семейный лад.

— Какое это имеет значение? — хитро скажет Фрэнк.

Короче, Лилли не подписала контракта на пять тысяч долларов. Фрэнк сделал более высокую ставку. А когда издатели сообразили, что эта Крошка Берри и есть та малютка, к голове которой был приставлен пистолет, что эта маленькая Крошка Берри — самый юный (и, конечно, самый крошечный) выживший член семьи Берри, убийц террористов и спасителей оперы, ну… короче, здесь бразды правления перешли к Фрэнку.

— Мой автор уже работает над новой книгой, — сказал Фрэнк, агент. — Но спешить нам некуда ни с первой книгой, ни со второй. Что касается «Попытки подрасти», мы заинтересованы в лучшем предложении.

Фрэнк, конечно, свое возьмет.

— Вы хотите сказать, что мы разбогатеем? — слепо спросил отец.

— Только ослепнув, отец выработал странную привычку откидывать голову назад, как будто это могло помочь ему что-нибудь увидеть. А «луисвильский слаггер» стал его неизменно-непоседливым спутником, его ударным инструментом.

— Мы можем делать все, что захотим, пап, — сказала Фрэнни. — Только подумай о чем-нибудь, — добавила она, — и оно уже твое.

— Мечтай, папа, — сказала Лилли, но отец, похоже, растерялся перед таким выбором.

— Все, что захотим? — спросил отец.

— Только назови, — сказал я ему.

Он опять был нашим героем; наконец-то он стал нашим отцом. Он был слеп, но держал бразды правления.

— Ну, надо подумать, — осторожно сказал отец. И его бейсбольная бита наигрывала всевозможную музыку; в отцовских руках «луисвильский слаггер» был целым оркестром. Отец никогда не производил своей битой столько шума, сколько Фрейд, но обращался с ней так разнообразно, как Фрейду и не снилось.

Итак, мы оставляли дом, в котором прожили семь лет, но который так и не стал для нас домом. Фрэнк продал второй отель «Нью-Гэмпшир» по смехотворно высокой цене. Как-никак, доказывал он, это все же достопримечательность.

«Я возвращаюсь домой!» — написала Фрэнни Младшему Джонсу.

«Я возвращаюсь домой», — написала она также Чипперу Доуву.

— Зачем, черт подери, ты это делаешь, Фрэнни? — спросил я ее. — Зачем писать Чипперу Доуву?!

Но Фрэнни отказалась обсуждать это; она просто пожала плечами.

— Я тебе говорила, — сказала медведица Сюзи. — Рано или поздно Фрэнни должна будет с этим разобраться. Вы оба должны разобраться с Чиппером Доувом, — сказала Сюзи, — да и друг с другом тоже.

Я взглянул на Сюзи так, будто не понимал, о чем идет речь, но Сюзи сказала:

— Будь уверен, я-то не слепая. У меня есть глаза. К тому же я умный медведь.

Но угрозы в ее голосе не слышалось.

— У вас обоих настоящая проблема, — доверительно сказала она мне и Фрэнни.

— Кто бы мог подумать, — отозвалась Фрэнни.

— Ну, мы очень аккуратны, — сказал я Сюзи.

— Ну и сколько же времени можно быть настолько аккуратными? — спросила Сюзи. — Не все еще бомбы взорвались, — сказала Сюзи. — Между вами заложена бомба, — сказала медведица Сюзи. — Вы должны быть более чем аккуратны, — предупредила Сюзи меня и Фрэнни. — Бомба, заложенная между вами, может разорвать вас в клочки.

На этот раз Фрэнни, похоже, не нашлась что ответить; я взял ее за руку, она в ответ пожала мою.

— Я люблю тебя, — обнял я ее, когда мы остались одни, чего не должны были себе позволять. — Извини, — прошептал я, — но я люблю тебя, правда.

— Я люблю тебя ужасно, — сказала Фрэнни. На этот раз нас спасла Лилли. Несмотря на то что мы все уже упаковались и сидели на чемоданах, Лилли писала. Мы слышали стук пишущей машинки и могли себе представить, как маленькие ручки нашей сестры порхают над клавиатурой.

— Теперь, когда меня собираются опубликовать, — сказала Лилли, — я должна писать еще лучше. Мне нужно и дальше расти, — сказала она с отчаянием в голосе. — Боже мой, следующая книга должна быть больше и успешней, чем первая. А третья — еще больше.

В том, как она это сказала, чувствовалась безнадежность, и Фрэнк ответил:

— Держись за меня, детка. С хорошим агентом ты скоро будешь весь мир держать в кулаке.

— Но писать-то все равно надо, — пожаловалась Лилли. — Ведь теперь от меня ждут, что я повзрослею.

И звук того, как Лилли изо всех сил старается повзрослеть, отвлек нас с Фрэнни друг от друга. Мы пошли в фойе, где должно было быть людно, где мы чувствовали бы себя в большей безопасности. В фойе недавно убили двух человек, но для нас с Фрэнни там было безопасней, чем в наших комнатах.

Проститутки съехали. Меня больше не интересовало, что с ними будет. Их же не интересовало, что будет с нами.

Отель был пуст; опасное множество комнат манило нас с Фрэнни.

— Однажды, — сказал я ей, — мы не удержимся. Сама знаешь. Или ты думаешь, если мы выждем время, что-то изменится?

— Не изменится, — сказала она, — но, может быть, когда-нибудь мы научимся с этим справляться. Когда-нибудь это может стать немного безопасней, чем сейчас.

Я сомневался, чтобы это когда-нибудь могло стать достаточно безопасным, и я уж готов был попытаться убедить ее не тянуть, использовать второй отель «Нью-Гэмпшир» по его прямому назначению — покончить с этим, увидеть, действительно ли мы обречены или только порочно влекомы друг к другу, — но нашим спасителем стал Фрэнк… на этот раз.

Он вытащил свои чемоданы в фойе и до смерти нас перепутал.

— Господи, Фрэнк! — взвизгнула Фрэнни.

— Извини, — сказал Фрэнк.

Как обычно, у Фрэнка было подозрительно много вещей: его странные книги, его нелепые костюмы и его портновский манекен.

— Ты собираешься тащить этот манекен в Америку, Фрэнк? — спросила его Фрэнни.

— Это гораздо легче того, что везете вы оба, — сказал Фрэнк. — И безопасней!

Так мы поняли, что Фрэнк тоже все о нас знает. Тогда мы думали, что Лилли еще не в курсе, и — с учетом нашей общей дилеммы — были рады, что отец слепой.

— Проходите мимо открытых окон, — сказал Фрэнк нам с Фрэнни.

И, глядя на чертов манекен, лежавший у него на плече, как легкое бревно, мы неуютно поежились: что-то он напоминал. Фальшь — вот на что мы с Фрэнни обратили внимание: выщербленное лицо, очевидный парик и твердый, бестелесный бюст манекена — фальшивое лоно, недвижная грудь, негнущаяся талия. В полумраке фойе отеля «Нью-Гэмпшир» нам с Фрэнни померещился Грустец, хотя на самом деле ничего мы не видели. Но разве Грустец не научил нас быть настороже, озираться по сторонам? В этом мире Грустец мог принимать любые формы.

— Ты тоже проходи мимо открытых окон, Фрэнк, — сказал я, стараясь не смотреть слишком внимательно на его портновский манекен.

— Мы все должны держаться вместе, — сказала Фрэнни в то время, как отец во сне воскликнул: «Auf Wiedersehen, Фрейд!»

Любовь тоже не тонет. Если присмотреться, любовь и Грустец имеют много общего.

Мы летели в Нью-Йорк осенью 1964 года — и на этот раз никаких раздельных рейсов: мы держались вместе, как советовала Фрэнни. Стюардесса поразилась отцовской бейсбольной бите, но разрешила ему держать «луисвильский слаггер» между ног — человеческое послабление слепому, вопреки правилам.