Похоронное бюро находилось в большом белом доме, построенном в колониальном стиле, с полукруглой дорожкой, ведущей к главному входу. Над дверью горел фонарь, на столбах, стоящих вдоль дорожки, зажглись автоматически лампы под молочными плафонами. Таннертон подогнал фургон к заднему входу. Вдвоем с Олмстедом они поставили гроб на каталку и открыли дверь. Джошуа последовал за ними.

Человеческая фантазия попыталась придать этой комнате веселый беззаботный вид. Потолок был выложен красивой плиткой. Стены выкрашены в голубой цвет, цвет новой жизни. Таннертон повернул на стене выключатель, и из стереоколонок полилась нежная, немного торжественная музыка.

Но для Джошуа, несмотря на все ухищрения Таннертона, это было зловещее место. В воздухе стоял едкий запах бальзама, сладковато пахло аэрозолем, ноги скользили по чисто вымытому кафельному полу, поэтому Таннертон и Хари Олмстед носили обувь на резиновой подошве. Поначалу кафель производил впечатление чистоты и большого пространства, но потом Джошуа понял, в чем дело. Такой пол было очень легко отмыть от пятен крови, внутренностей и прочих ужасных веществ.

Сюда не пускали родственников, потому что все здесь напоминало о смерти. Находясь в залах для прощания, с тяжелыми темно-красными портьерами, дорогими коврами, панелями темного дерева и бронзовыми светильниками, человек чувствовал, что здесь совершается великое таинство, душа прощается с землей и отлетает к небесам. Но здесь, в рабочей комнате, где невыносимый запах и взгляд невольно задерживался на разложенных по стальным подносам инструментах, смерть выступала во всей своей неизбежности.

Олмстед открыл алюминиевый гроб. Таннертон свернул саван, обнажая труп. Джошуа взглянул на казавшийся восковым труп и вздрогнул:

— Отвратительно.

— Я знаю, для вас тяжело это видеть, — ответил Таннертон печально. Этот печальный тон он выработал на протяжении всей своей работы в бюро.

— Не совсем. Я не лицемер и не хочу притворяться. Этого человека я не очень хорошо знал, но и по тому, что я о нем знал, у меня сложилось нелестное мнение. С его семьей у меня чисто деловые отношения.

— Тогда, — запнулся Таннертон, — возможно, лучше передать устройство похорон одному из его друзей?

— Я не думаю, что у него найдется хотя бы один друг.

Минуту они смотрели на труп.

— Отвратительно, — повторил Джошуа.

— Конечно, с ним ничего не сделали. Если бы он попал ко мне сразу после смерти, то выглядел бы получше.

— Вы можете... что-нибудь сделать?

— О, да. Но это будет нелегко. Прошло уже полтора дня и, хотя его держали в холодильнике...

— А эти раны, — с отвращением сказал Джошуа, указывая на страшные шрамы, пересекавшие живот.

— Мой Бог, неужели она его так порезала?

— Нет, его еще вскрывал коронер. Видите порез? Это рана. И вот еще. Патологоанатом неплохо зашил рот, — признался Олмстед.

— Правда? — удивился Таннертон, касаясь плотно сжатых губ. — Редко встретишь коронера с эстетическим чувством.

— Очень редко, — повторил Олмстед.

— Пять лет назад, — вдруг сказал Таннертон, — умерла его мать. Тогда я и познакомился с ним. Он показался мне немного... странным. Но я подумал, что это из-за горя. Он был важный человек в Напа Каунти.

— Бессердечный, — сказал Джошуа, — холодный и замкнутый. И злой в делах. Особенное удовольствие ему доставляло разбивать конкурентов. Мне всегда казалось, он был способен на жестокость и насилие.

— Мистер Райнхарт, я знаю, что вы любите говорить прямо, без обиняков. И все знают вас как честного и смелого человека... но...

— Что «но»?

— Но сейчас вы говорите о мертвом.

Джошуа улыбнулся.

— Я совсем не так идеален, как вы только что описали. Отнюдь! Но поскольку правда — это мое оружие, и я не боюсь задеть чувств живых, живых негодяев и мерзавцев, то почему я должен уважать их после смерти?

— Мне непривычно...

— О да, я понимаю. Работа обязывает почтительно отзываться о каждом умершем, независимо от того, что он вытворял при жизни.

Таннертон не нашелся, что ответить. Закрыли крышку гроба.

— Давайте закончим с условиями, — сказал Джошуа. — Я хочу еще поужинать, если, конечно, будет аппетит.

Он сел на высокий стул, рядом со стеклянным шкафом, в котором поблескивали инструменты.

— Вам обязательно выставлять тело на обозрение?

— Обозрение?

— Да. Что если не выставлять тело в открытом гробу?

— Я не думал об этом.

— Видите ли, я не знаю... как оно будет смотреться, — сказал Таннертон. — В Лос-Анджелесе тело неправильно обработали. Кожа на лице опала. Мне это не нравится. Очень не нравится. Я попробую подтянуть кожу... слишком много времени прошло. Вероятно, он несколько часов после смерти пробыл на солнце, пока его подобрали. Потом еще почти сутки пролежал в холодильнике. Теперь грим будет плохо держаться. Я думаю...

Не выдержав, Джошуа прервал его:

— Пусть будет закрытый гроб.

— Закрытый?

— Закрытый.

— В каком костюме будем хоронить?

— Разве это важно?

— Мне было бы легче надеть одежду из нашего бюро.

— Хорошо.

— Белую или темно-синюю?

— У вас есть что-нибудь «в горошек»?

— Или желтую полоску?

Таннертон не удержался и улыбнулся, но тут же принял строгий вид, приличествующий его занятию. Жизнерадостная натура Эврила противоречила тому образу мрачного и угрюмого, который существовал в представлении людей.

— Пусть будет белая, — сказал Джошуа.

— Теперь гроб. Какой именно...

— Я полагаюсь на вас.

— В каких пределах?

— Я думаю, можно самый дорогой. Состояние позволяет.

— Говорят, у него два-три миллиона.

— Возможно, в два раза больше.

— Его образ жизни не соответствовал такому состоянию.

Таннертон подумал и спросил:

— Отпевание?

— Он не посещал церковь.

— Тогда я исполню обязанности священника.

— Как угодно.

— Проведем короткую службу у могилы. Я прочитаю что-нибудь из Библии.

Они условились о времени: воскресенье, в два часа. Его похоронят на кладбище рядом с приемной матерью Кэтрин.

Когда Джошуа встал, чтобы идти, Таннертон добавил:

— Я уверен, что вы останетесь довольны работой. Я сделаю все, что в моих силах.

— Сегодня я убедился в одном. Завтра я изменю свое завещание. Когда умру, пусть мое тело сожгут.

Таннертон кивнул.

— Мы это можем устроить.

— Не торопите меня. Не торопите.

Таннертон покраснел.

— Я не имел в виду...

— Знаю, знаю. Забыл.

Таннертон кашлянул от смущения.

— Я... провожу вас до выхода.

— Спасибо. Я сам.

На улице царила кромешная тьма. Над дверью был зажжен единственный фонарь, но его свет не мог рассеять темноты. В двух шагах от дома ничего не было видно.

Подул сильный ветер. Зашумело и завыло в верхушках деревьев. Джошуа обогнул дом и пошел по дорожке, слабо освещенной электрическими лампами в молочных плафонах. Открывая дверцу, Джошуа вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Он оглянулся, дом был погружен во мрак.

Что-то мелькнуло в темноте. У гаража. Джошуа скорее ощутил, чем заметил это. Он прищурился, но ничего не смог рассмотреть. Все было неподвижно.

«Это ветер, — подумал он. — Ветер гуляет среди кустов и ломает сухие ветки».

Но вот опять. Что-то ползло вдоль кустов от гаража. Невозможно было понять, что это. Какое-то пурпурное пятно на фоне ночи, беззвучно перемещавшееся на глазах.

«Наверное, собака, — подумал Джошуа. — Бродячая. А может, ребенок балуется».

— Кто там?

Молчание.

Он сделал несколько шагов от машины.

Пятно переместилось дальше, уходя от Джошуа, и замерло в ожидании.

«Это не собака, — решил Джошуа. — Собака была бы поменьше. Мальчишка. Какой-то хулиган».

— Кто там?

Тишина.

— Иди сюда.

В ответ — завывание ветра.

Джошуа хотел было настигнуть неизвестного, но вдруг чего-то испугался, неизвестность внушала страх. Джошуа невольно вздрогнул: сердце бешено заколотилось, во рту пересохло, пальцы судорожно сжались. Джошуа напряг слух и втянул голову в плечи, словно боясь неожиданного удара.