* * *

Льюин успел добраться до сарая, прежде чем его охватил сильнейший, непереносимый приступ слабости и повалил на землю. О нет, простонал он, обхватывая себя руками, о нет.

* * *

Джеймс почувствовал запах, как только закрыл за собой дверь.

— Адель?

Он побежал вверх по лестнице и ворвался в комнату. На ее белом вспотевшем лице появилась нежная печальная улыбка.

— Джеймс, тебе немножко нехорошо? — спросила она. Едва он почувствовал запах рвоты у нее изо рта, ему пришлось бежать в ванную.

Чуть позже им еще раз стало плохо. Ковыляя назад в спальню, Джеймс посмотрел на Сэма. Мальчик крепко спал и невинно пускал слюни. Джеймс забрался в постель. Адели уже стало лучше. Настолько, что захотелось покурить. И поесть. Джеймс смог сходить вниз, чтобы принести ей стакан молока с хлебом.

Что бы это ни было, Сэм этого не ел, думал он, стоя в холодной, ярко освещенной кухне. Кофе? Но от кофе не тошнит. Его по крайней мере ни разу в жизни не тошнило. А чашки он мыл сам. Потом он вспомнил: Сэм не ел чили. Мудрое дитя избрало веджибургер. Он обследовал тарелку, поковырял остатки вилкой, сморщился от отвращения. На вид все было вполне нормально. Из чего это состояло? Помидоры, лук, фасоль, томатная паста. Перец чили, естественно, и чеснок. Дель тысячу раз это готовила. И рис был самым обыкновенным рисом. Если бы лук был гнилым, Дель бы заметила. Это видно сразу же, как только начинаешь его резать.

Забравшись в мусорное ведро, он изучил луковую кожуру и пустые консервные банки. Все пахло так, как и должно было пахнуть. Отрезав кусок хлеба, он задумался — мазать его маслом или нет. Решил не мазать. Не стоит искушать судьбу. Когда он мыл стакан, его взгляд упал на блюдца из-под пудинга. На краешке одного из них лежала ежевичина. Сэм не стал ее есть. Джеймс почувствовал, как рот начал заполняться слюной, а челюсти сжались. Ежевика. Из морозильника. Он поставил стакан на стол.

Он открыл дверь в подвал и включил свет. Пожар, разрушивший верхний этаж здания, не распространился в погреб, и морозильник остался цел. Адель полдня мыла подвал, хотя там не было грязно. Она попросила его войти сюда первым, признавшись, что боится даже подумать о том, что может находиться внутри. Открывая крышку камеры, Джеймс отпрыгнул, и она закричала и пнула его ногой, увидев, что он смеется. Не вполне пустой морозильник был чист, он сиял белизной.

Зажужжала лампа, он подошел к морозильной камере, взялся за дверцу, потом убрал руку. Ему не хотелось открывать холодильник.

Почему?

Просто не хотелось, и все. Он может просто вернуться наверх, Адель выпьет молока и съест хлеб. Потом у нее начнется икота, как всегда, когда она ест хлеб. Он ляжет в теплую постель и уснет. Так было бы хорошо. Он помялся, отвернулся, снова посмотрел на морозильник.

Почему?

Нипочему. Просто внутри может оказаться мертвый ребенок, или живые крысы, или копошащаяся масса жирных белых личинок, или что-нибудь такое, что сидит и ждет, когда он откроет крышку, чтобы выскользнуть на свободу, прикоснуться к его лицу. Шлепнуться на пол, поползти по его ногам, скользкое, шипящее.

Он потрогал ручку, отвернулся, открыл дверцу, повернулся обратно и уставился внутрь.

Пластиковые пакеты с морожеными овощами, горохом, зеленой фасолью. Банки. Кульки. Он сунул руку, покопался на дне и вдруг заметил нечто явно знакомое, но непонятное.

Что-то голубое.

Пятно голубого на грязно-белом. Пушистое. Он замер, перестал дышать. Это был кусок овечьего окорока. Синее — это краска, которой фермеры пользуются для клейма. Кусок нелепо валялся на дне камеры, бесформенный ком мяса. Не отрезанный, не отрубленный — оторванный. Джеймс закрыл глаза. Захлопнул крышку, сделал шаг назад. Его сердце бешено колотилось. Он вытер руки о штаны, повернулся к морозильнику спиной и пошел наверх, выключив по дороге свет. Запер дверь в погреб, подошел к раковине, брызнул на ладони моющее средство, два раза помыл руки.

А потом до него дошло: морозильник не работает. Там же даже не холодно. И судя по виду этого — мяса? — он не работает несколько дней, если не недель.

Он наполнил стакан, положил хлеб на тарелку, поднялся в спальню. Пока Адель пила и ела, он тихо лежал. Потом он выключил свет, отвернулся от нее и заснул. Последней его мыслью было: рядом со мной находится сумасшедшая.

Когда Адель проснулась, Джеймса в постели уже не было, рука нащупала лишь холод простыней. Она зевнула, потянулась. Мышцы живота болели: прошло несколько секунд, прежде чем она вспомнила почему. При этом она отлично себя чувствовала, была готова на все что угодно. Свежая, отдохнувшая.

Джеймс залез в погреб с ведром воды и губкой. Морозильная камера была поставлена торцом так, что дверь лежала на кафеле. Джеймс стоял рядом на коленях. Его задница торчала так заманчиво, что ей захотелось дать ему хорошего пинка, но она решила вместо этого поставить на огонь воду для чая.

Стол уже был переставлен из гостиной обратно на кухню, посуда была перемыта. Везде царили порядок и чистота. На нее это произвело впечатление. Она села за стол и закурила. Даже решила воспользоваться пепельницей.

Джеймс поднялся из подвала, вылил грязную воду из ведра в раковину, наполнил его еще раз. Она заметила, что он добавил в воду хлорки. Она подумала: странное время для весенней генеральной уборки, но плохого в этом ничего нет. Для нее самой весна никогда не начиналась. Он спустился назад.

— Доброе утро, Адель. Боже, сегодня ты прекрасна, как никогда. Надеюсь, ты хорошо спала и прекрасно себя чувствуешь? Конечно. Спасибо, Джеймс. Могу ли я добавить, что я страшно рада возобновить наше знакомство после долгих часов жестокой разлуки, — сказала она, когда он исчез.

Не слишком громко, чтобы он не услышал. Она знала, что когда Джеймс затевал уборку, он не жаловал тех, кто в это время бездельничал, и еще менее, чем когда-либо, склонен к шуткам и веселью. Адель опустила в чашки пакетики с чаем. Джеймс считал, что настоящий чай заваривается в чайнике, а она — нет. Поначалу большая разница во вкусах страшно ее тревожила. На первых курсах колледжа она много дискутировала по таким вопросам, как социальный класс, пол, расовая принадлежность. В хороший день она даже могла накрутить себя настолько, что чуть не умирала от чувства вины за свое привилегированное происхождение. Она отказалась от бессчетного количества привычек, многие из которых имели отношение к приготовлению, сервировке и потреблению пищи и напитков. К моменту знакомства с Джеймсом она уже научилась стряхивать пепел на пол, пить из грязных чашек, есть вилкой без ножа и даже без тарелки, прямо со стола из обертки.

Джеймс был в ужасе. С его точки зрения, не подкладывать под чашку блюдечко было сродни оскорблению. Когда она ставила на стол бутылку молока, его передергивало (молоко должно быть в чашке). Ее благоприобретенная веселая привычка наполнять чайник водой, не снимая крышки, через носик, его просто бесила. Привычки Джеймса были строже, тверже, формальнее. Он был типичным продуктом среды, выходцем из рабочего класса.

Адель пережила период замешательства, кульминацией которого стал момент, когда она застыла перед магазином, уставившись в пробковые столовые подставки, украшенные домиками и розочками. Но это было только один раз. Лучше потерять Джеймса, чем пользоваться такими подставками. Это привело бы только к одному. Главным оружием Джеймса была — как она ее называла — улыбка смерти. Он пользовался ею в те моменты, когда вершилось немыслимое поругание, например, маргарин и джем намазывались на хлеб одним и тем же ножом. «Адель, — говорила эта улыбка, — это не лезет ни в какие ворота». Порой Адель казалось, что за этой улыбкой она видит его мать. Впрочем, она особенно не задумывалась об этом. Он никогда не говорил о своих родителях. Она никогда их не видела — он сам так пожелал. Неясно было, кого именно он стыдится.

Она принесла Джеймсу чаю; он обернулся, глянул на нее через плечо и снова углубился в работу.