От возбуждения Мэгги всплеснула руками. Затем выражение живейшей радости на ее лице затуманилось.

– Но ты ведь позволишь мне помочь тебе? Я не имею в виду деньги, раз тебе так не хочется, но во всех организационных вопросах. Мне не надо зарплаты. Во всяком случае, большой.

– Ну же, Мэгги. Это ведь твоя идея. Я без тебя, скорее всего, и не справлюсь. Без тебя я, скорее всего, не справлюсь ни с чем. И вообще нам надо довести до конца работу над твоим новым телом, сделать кое-какие завершающие штрихи.

И они обе рассмеялись.

У Мэгги было мало иллюзий относительно того, какое место она заняла бы на конкурсе красоты. Лицо – еще куда ни шло, и уж конечно, она не была настоящей уродиной, хотя чертам ее не хватало четкости, а бледная кожа по цвету мало отличалась от бежевой краски стен гимнастического зала. Нет, подводило ее именно тело, и «завершающими штрихами», о которых говорила Лайза, тут было не обойтись. Однако улучшение произошло резкое, и хотя Мэгги все еще не обрела форму, по крайней мере «формы» у нее уже появились. На первых порах увлечение Лайзы занятиями не вызывало восторга у Мэгги, и она являлась в гимнастический зал в ироническом настроении, высмеивая преклонение перед телом и презрительно подшучивая над почти что религиозной верой в необходимость физического совершенства, которую исповедовали участники занятий. Лайзе, как и всегда, удалось перетянуть ее на свою сторону. Она ни разу не осмеяла ее, перед чем не остановились бы многие другие «подружки» Мэгги. Вместо этого Лайза осторожно провела ее через агонию начальных уроков, и природная самоуверенность, которую Мэгги сохранила, несмотря на недостатки внешности, получила мощное подспорье в результате начавшегося буквально на глазах болезненного процесса преобразования тела.

Теперь у нее даже появился молодой человек – раньше у нее ухажеров не имелось.

– Обещаю тебе, Лайза. Ты в это не поверишь, но в один прекрасный день я стану первой в группе. Вот попомни.

– Знаешь, Мэгги, я рассчитываю на это. Мэгги улыбнулась. Когда такие вещи произносятся вслух, то в них верится легче. Раз Лайза убеждена, то, скорее всего, так оно и будет.

– Хорошо, Лайза. Давай сразу приступим к делу. Прежде всего необходимо помещение. На Клематисе сдается отличный зал. Я как раз на днях думала о том, как прекрасно он подошел бы для гимнастических занятий. Одному Богу известно, сколько за него просят. Чем ты собираешься сейчас заниматься, Лайза? Можно, я приду к тебе, и мы начнем разрабатывать планы? Лайза охладила кипучую энергию подруги.

– Боюсь, сегодня вечером не получится, Мэгги. Уилли Бой Уиллис обещал заглянуть к половине шестого, чтобы поговорить о былых днях. Ты же знаешь, каким он становится, когда начинает пить пиво.

Мэгги заметила, что Лайзу при этих словах охватила грусть. Плечи ее опустились, голос стал глуше, глаза внезапно затуманились. Мэгги знала, в чем тут дело, и протянула руку через стол, чтобы подбодрить подругу.

– О, Лайза, милая. Если бы я только могла тебе помочь. Ты ведь такая стойкая. Крепись.

И Мэгги увидела, как по прекрасному, но сейчас вдруг помрачневшему лицу покатилась огромная слеза.

Мешки под глазами у Уилли Бой были такими, что в них уместился бы весь мусор из бара, и когда ему случалось поздно вечером проходить мимо ящиков с отходами заведения «У Рокси», то такое вполне могло произойти. Заплывший жиром живот свисал у него над ремнем, словно некий непристойный фартук, а между пропотевшей тенниской и поясом столь же неопрятных джинсов на пару дюймов выпирала нездоровая кожа. В рыжей его бороде явно что-то водилось, и обследования, которые время от времени он производил там своими тупыми пальцами с ногтями в трауре, похоже, подтверждали эти тревожные догадки.

Однако Лайза не видела того, что видели в Уилли Бой Уиллисе другие, и не ощущала тех его запахов, которые ощущали другие. Для нее Уилли Бой был повлекшей мечтой, горько-сладкой прогулкой по воспоминаниям, пропуском в прошлое, где все было так прекрасно и по-другому.

– Да, Лайза, крошка, я помню тот случай, когда твой старик и твой дед устроили в баре арм-рестлинг. Помню его, как вчера. В тот вечер никто не хотел ставить на победителя. Понимаешь, они ругались и орали друг на друга, словно заклятые враги, но так же точно, как то, что я сейчас стою тут перед тобою, я не видел, чтобы кто-нибудь любил друг друга больше, чем эти двое мужчин.

Лайза знала это. Мать всегда притворялась, будто ее бесит дружба отца с мужем, однако в душе эта дружба доставляла ей удовольствие.

– И что же произошло, Уилли Бой?

Усевшись на потертый диван, Лайза поджала под себя длинные ноги и пристально, с напряженным вниманием уставилась в лицо гостя.

Уилли Бой наигранно рыгнул. Жизнь, проведенная за стойкой бара «У Рокси», научила его рассказывать истории. Весь фокус был в том, чтобы говорить столько времени, сколько могло хватить для внимания аудитории. Он жадно и долго пил пиво из банки, как бы задабривая недовольных божков своего желудка ценной ритуальной жертвой.

– Ну, я уверен, там речь шла о деньгах. Помнится, о больших деньгах. По крайней мере, о пятидесяти баксах – это настоящие деньги. А твой отец и говорит мне:

«Держи эти деньги, Уилли Бой, потому что старина Джек, такой гад, никогда не платит свои долги».

Лайза мысленно представляла эту сцену, слышала любимые голоса.

– И вот они начали. Вот что я тебе скажу, и не Ошибусь. Мне приходилось видеть арм-рестлинг – и большой, и маленький, и высокий, и низкий, – но такого соревнования, какое произошло в тот вечер в баре «У Рокси» между стариной Джеком Кентом и молодым Томми, мне видеть не доводилось никогда. Клянусь жизнью, что если бы в зале пукнул таракан, то мы бы его услышали.

Лайза ощутила напряжение в душном от испарений баре, где притихшие пьянчуги наблюдали за борьбой гигантов.

Уилли Бой отметил, что увлек аудиторию. Безо всяких усилий. Память у него была уже не та. Спиртное сделало свое дело, однако он знал ценность преувеличения.

– И можешь дать мне в ухо, если я вру, но клянусь, что этот поединок продолжался пятнадцать минут по часам, и за все это время я не видел ни капли пива ни на чьих губах – настолько борьба захватила всех, – а такого в часы работы «У Рокси» не случалось ни до, ни после того, это точно.

Лайза тоже находилась там. Болела за обе стороны. За отца, который любил ее, защищал ее, доставлял ей самые счастливые минуты в жизни; и за деда, который веселил и пугал ее, который олицетворял собой и радость, и опасность, и приключение.

– Знаешь, когда рука старины Джека все-таки рухнула на эту стойку, раздались такие вопли радости, какие услышишь разве что на собачьих бегах. И радовались все за обоих, это точно.

Уилли Бой тяжело опустился на стул и потянулся к награде за свой рассказ – банке «бада». Выходить на манеж ради «жидкого ужина» ему случалось не раз. Он слишком крепко сжал банку, и струя смешанного со слюной пива потекла у него изо рта по руке на некогда голубые джинсы.

– А как Джек принял поражение?

Уилли Бой рассмеялся.

– О, Лайза. Его же победил Томми. Бесплатно скажу тебе вот что. Старина Джек был крутой мужик. Настоящий громила. Я видел, как он делал в этом баре из ребят отбивную только за то, что ему не понравились их лица. Он и меня пару раз отодрал. Но Томми Старр мог открутить Джеку яйца, и тот все равно бы любил его. Вот какая у них была дружба.

Некоторое время Уилли Бой молчал, как бы взвешивая целесообразность последующего сообщения.

– После этого Джек хотел упиться в доску, но Томми не хотел ничего, кроме как вернуться к твоей матери. Я никогда не видел, чтобы мужчина так любил девушку, как Томми любил Мэри Эллен. Никогда, правду говорю.

Он поднял глаза, чтобы выяснить, какой эффект произвели эти слова на Лайзу, но увидел, что она уже не с ним, что она ушла в мир собственных воспоминаний.

Ни один звук не вызывал у Лайзы такой уверенности в надежности окружающего ее мира, как скрип старого кресла-качалки, но существовал он как часть общей обстановки. Он прочно ассоциировался с другими ощущениями: теплыми и крепкими коленями матери, на которых, поджав ножки, сидела Лайза, вечерним дурманящим запахом цветущего жасмина, горько-сладостными жалобами исполнителя кантри по радио, мерцающим светом керосиновой лампы. Лайза была почти что на седьмом небе, когда сидела на материнских коленях на крыльце старого дома, и Мэри Эллен всегда рассказывала ей именно про рай. Пять бурно прожитых Лайзой Старр на этом свете лет не позволяли ей прочувствовать все тонкости рассказов матери, однако она безошибочно угадывала в них тихую страсть и помнила ее слова так, словно они были сказаны вчера. Вечер за вечером эти рассказы будоражили Лайзу, проникали в глубины ее сознания и наконец стали частью ее жизни; как иногда ей казалось – самой важной частью. Приятная обстановка, в которой происходили эти разговоры, сформировали у девочки мощные ассоциации, и постепенно, но непреклонно, ее сознание очистилось от всякой, ереси, которая могла выхолостить силу непреложных истин, изрекаемых матерью.