Жители больших городов редко смотрят на небо. Возможно, потому, что высокие дома заслоняют его и, чтобы взглянуть вверх, надо запрокинуть голову. А это опасно: ненароком можно потерять фуражку или шляпу, ненароком можно сойти с тротуара и угодить под машину: словом, много разных “ненароком” ожидает неосторожного зеваку в большом городе. Заглядишься на небо, а тебя толкнет невзначай спешащий на троллейбус прохожий. Толкнет, да и отругает вдобавок. И больно и обидно.

А может быть, жителям больших городов просто неинтересно пялить глаза на небо. Что там есть — на небе? Тучи, солнце, голубизна, на которой облака-барашки пасутся? Разве может это идти в сравнение с витриной, на которой только сегодня появилась новая синтетическая шубка? Заглядишься на небо — прозеваешь объявление об обмене двухкомнатной квартиры со всеми удобствами на две однокомнатные в разных районах. А человеку как раз надо именно однокомнатную. Человек только что развелся с женой. Когда уж тут на небо глядеть. Кстати, процент разводов в городах значительно выше, чем в деревне. Объяснения этому, правда, никто не давал. Подсчетов точных тоже никто не делал. Но это так. Разродятся почему-то чаще те, кто редко взглядывает на небо. И в чем тут дело?

Задав этот вопрос, рыжеволосая девушка засмеялась и остановилась перед газетным киоском. Ее спутник шутливо заметил:

— Ты много читаешь, Маша. Ты прямо впитываешь в себя афишную мудрость. И задаешь вопросы, на которые нельзя ответить.

— Афиши и газеты, дорогой товарищ Лагутин, читать полезно, — наставительно сказала Маша. — Это давно замечено умными людьми. Давай купим какую-нибудь. Я хочу узнать свежие новости об обезьянах.

“Дорогой товарищ Лагутин” купил газету. Они свернули в скверик и уселись на пустую скамейку. Осенний ветер играл листьями на дорожках. Этот же ветер прогнал отсюда мамаш с колясками и пенсионеров с шахматами. Маша развернула газету. Лагутин пробежал взглядом по заголовкам.

— Ого! — сказал он удивленно. — Они отказались от нашей помощи.

Маша подняла голову.

— Уж не рассчитывал ли ты?.. — начала она, но Лагутин перебил:

— Не вижу в этом ничего странного. Я бы перестал уважать себя…

— И все за моей спиной, — обиженно сказала Маша. — И это называется любовь…

— Но мы же с тобой на эту тему не говорили.

— Все, — сказала Маша. — Меняю двухкомнатную со всеми удобствами.

— Сперва ее надо получить.

— Я думаю, это несложно. Будущему спасителю человечества от “фиолетовой чумы” квартиру предоставят вне очереди. Из пяти комнат. С кабинетом-музеем, у входа в который будет стоять чучело лиловой обезьяны. В руках она будет держать поднос с визитными карточками. Ученые мира приедут на симпозиум. И знаменитый психофизиолог Иван Прокофьевич Лагутин расскажет им о своем величайшем открытии и о победе над марсианской обезьяной.

— Ты злишься?

— Шучу, — сказала Маша. — Но мне страшно. Я поняла сейчас, что я большая эгоистка. Потому что думала не о тебе, а о себе. Мне жалко себя. Ты бы уехал и, конечно, погиб… Да, да… Оттуда еще никто не возвращался… В исключения из правил я не верю.

Маша подняла прутик и принялась чертить им треугольники на песке. Лагутин вздохнул. Он не любил душещипательных объяснений. Да, он собирался в экспедицию. Но теперь этот вопрос отпал. Он не задумывался о том, что встретит его в сельве. Над такими вещами нельзя задумываться. В сельве творились странные дела. И он считал, что поступает правильно, попросив включить его в экспедицию. Да, он не сказал Маше об этом. Но в подобных ситуациях женщины плохие советчицы.

— Перестанем щипать нервы. У нас будет памятрон, — перевел разговор Лагутин. — Как-то все это будет выглядеть?

— В институте только и слышишь об этом памятроне, — сказала Маша. — Уж скорей бы…

— Теперь скоро. Монтаж закончен. Через пару дней начнем первые опыты.

— Ох, страшно, — поежилась Маша. — Вдруг с этим полем ничего не получится?

— Будем надеяться, получится, — сказал Лагутин.

Маша бросила прутик и выпрямилась. Серые деревья стояли нахохленные и жалкие. Холод проник под легкое пальто. Она зябко повела плечами. Уже конец сентября. А когда все только начиналось, был апрель. Они пришли на концерт электронной музыки. Сейчас уже забыты и название инструмента, и фамилия исполнителя. Не забыта только музыка. Музыка, с которой, собственно, все и началось.

…Первые же аккорды, обрушившись откуда-то сверху, заставили Машу вздрогнуть. Она закрыла глаза, вслушиваясь в волну звуков. И вот уже нет зала.

Широкие пространства полыхают всплесками света и тепла. И что-то неведомое увлекает Машу, зовет вперед, туда, где искрится и переливается звездами бездонная глубина. Потом свет сменяется чернотой. И Маша мчится сквозь густой мрак навстречу малюсенькому красному пятнышку. И снова море света заливает ее. И все время тревожит какое-то неясное воспоминание. Кажется, вот сейчас, сию минуту она вспомнит давно забытое, узнает что-то важное. Но музыка обрывается. С просцениума смотрит на Машу человек в черном костюме. Он кланяется аплодирующему залу…

Да, тот концерт нельзя забыть…

Тогда же родилась идея памятрона…

— Памятрон — это возможность серии опытов. Это не слюна в пробирке и не энцефалограф, — говорил тогда Лагутин. — Не мутное зеркало, в котором отражается малая толика процессов, протекающих в нервных клетках, а открытая дверь в эти самые клетки. Под звуки вальсов вьюнок растет быстрее. Вывод — музыка пробуждает в клетке какие-то силы, природу которых мы еще не в состоянии понять. Но только ли музыка? Облучение тоже действует на клетку. Я уверен, что памятрон даст нам поле, в котором наследственная память как бы заговорит. Он явится инструментом, которым можно воздействовать на наследственную память…

Потом появилась статья Тужилина, в которой он камня на камне не оставил от лагутинских идей. Маша опасалась, что после этой статьи им запретят даже думать о приборе. Но ошиблась. Все обошлось. А Тужилин уехал в отпуск.