— Да объясните же, капитан! Коль скоро видели, как он бросился в воду…

Петерсен почувствовал, что в нем вскипает мелкая недостойная злоба: он внезапно представил себе, как пассажирка входит с Вринсом в свою каюту. И, глядя на ее плечи, он не в силах был отогнать образ третьего помощника: Ставангер, темный ют, мальчишка, спрятавший лицо у нее на груди.

— Не бойтесь! Его, несомненно, арестуют, прежде чем он успеет совершить новое убийство.

Эвйен уже выказывал нетерпение. Шутрингер, чтобы не тратить время зря, опять принялся за консервированные абрикосы и поедал их с той же основательностью, с какой брался за любое дело.

— Мне страшно с вами, капитан! — отозвалась девушка, и шея у нее мелко задрожала, — Злой вы сегодня какой-то.

Капитан встал, пропустил пассажиров вперед, задержался как всегда в коридоре и набил трубку.

Тут к нему подошел стюард и нерешительно спросил:

— Вы правду сейчас сказали? Убийца на…

— Да нет же, нет!

— Так я и думал. Иначе…

— Что иначе?

— Я ушел бы в Тронхейме с парохода. Стоит мне подумать, что…

Петерсен заглянул к себе в каюту, опять вышел, встретил полицейского: направляясь в свой черед в ресторан, инспектор любезно и почтительно поздоровался с ним.

Поднимался ветер. Это чувствовалось по движению судна. Волны все злее били в форштевень, особенно с левого борта.

Отправиться в салон, заглянуть в каюту к Вринсу, который уже сдал вахту, или еще несколько минут подышать свежим воздухом на мостике?

За последние трое суток капитан столько хмурился, столько ломал себе голову, что виски у него трещали от тупой неутихающей боли.

Петерсену был виден Йеннингс: за едой инспектор просматривал купленные в Тронхейме иллюстрированные журналы. Капитан поймал себя на том, что подставляет на место чернильных точек имена и фамилии:

«Вринс… Катя… Шутрингер… Питер Крулль… Белл Эвйен…»

Да, теперь и Белл Эвйен, которого он знает целых восемь лет!

Послышался звонок. Стюард, пробегая мимо, бросил:

— Меня требуют в салон.

Спускаясь обратно, он удивленно и почтительно доложил:

— Полдюжины шампанского. Барышня распорядилась.

Наверху появилась Катя.

— Поднимитесь на минутку, капитан! — крикнула она. — И не отнекиваться! Я вспомнила, что сегодня мой день рождения. Его надо отпраздновать: я ведь очень суеверна. Пригласим всех. Ваших офицеров — тоже.

Петерсен медленно поднялся по трапу. И все время представлял себе черные точки, то сближая их между собой, то отодвигая друг от друга.

На этот раз Белл Эвйен и Шутрингер сидели в салоне за одним столом, обмениваясь для первого знакомства банальными фразами.

— Я всегда была убеждена: не повеселишься в день рождения — весь год будет неудачный, — оживленно и радостно болтала Катя Шторм. — Дайте прикурить, капитан… Нет, не от трубки… А уж сегодня мы повеселимся, верно? Надеюсь, ночью штормить не будет?

— Пригласите сюда обоих свободных от вахты помощников, — приказал Петерсен стюарду, появившемуся с полдюжиной шампанского и бокалами.

Одиноко сидя в столовой, где его никто не обслуживал, инспектор время от времени вставал и шел за блюдом, стоявшим слишком далеко от него.

Как и Шутрингер, он первым делом налег на язык, но, отличаясь более утонченным вкусом, поливал каждый кусок сливовым компотом.

Когда стюард вернулся и пустился в извинения, полицейский с набитым ртом и благодушной улыбкой отозвался:

— Ничего, я сам все взял. А почему это наверху так расшумелись?

Второй помощник, не догадываясь, зачем его зовут, пришел в повседневной одежде, поношенной, засаленной куртке из грубой шерсти, и показался в салоне в тот самый момент, когда Катя пустила бокалы по кругу. Получив свой, он повернулся к капитану, словно спрашивая у него совета, и заметил, что вид у Петерсена не менее растерянный, чем у него самого.

От смущения он чуть было не выпил слишком рано. К счастью, девушка, повернувшись к двери, объявила:

— Недостает еще одного.

Наконец подоспел Вринс и на секунду задержался на пороге, опешив под устремленными на него взглядами.

— Зайдите выпить за мое здоровье, дорогой.

Праздничной атмосферу назвать было пока нельзя — не хватало тепла и подъема. Суетилась, шутила, улыбалась одна немка, и оставалось только удивляться, как ей удается не падать духом, видя, что ее оживление не встречает отклика.

— По-русски! Залпом! — крикнула она, поднося бокал к губам.

Девушка слегка запрокинула голову, до капли выпила искристое вино, попросила Эвйена:

— Будьте добры, откройте еще бутылку.

Потом Вринса:

— Принесите из моей каюты патефон и пластинки, дорогой.

Капитан и Шутрингер сидели, но остальные стояли, и второй помощник ждал, казалось, лишь случая уйти.

Эвйен по просьбе Кати услужливо, хотя и не без смущения, помогал ей: раскупоривал бутылки, подливал в бокалы.

— Здесь ужасно холодно, капитан. Не работают радиаторы?

Петерсен наклонился над батареей, упрятанной в декоративный шкафчик, и до конца отвернул кран, из которого вырвалась струйка пара. С этой минуты шипение его, заглушаемое, правда, шумом, уже не умолкало.

— Ваш бокал, капитан! Это не кофе — смело можете пить.

Вернулся Вринс с патефоном и двумя коробками пластинок и водрузил все это на стол.

— Прекрасно! Вы просто душечка! А теперь поставьте нам танго… Танцуете танго, капитан?

— Я не танцую.

— Вообще?

— Вообще. Так что извините.

— А вы, господин Эвйен?

— Очень плохо.

— Неважно. Потанцуем?.. Нет, сначала выпейте. А вы, дорогой, наполните бокалы.

Последние слова адресовались Вринсу, пустившему патефон. Атмосфера начала оттаивать. Полилось танго, мелодию которого подчеркивал голос тенора-немца.

— Да вы превосходно танцуете! Почему вы уверяли…

Конец фразы заглушила музыка. Гибкая Катя уткнулась лицом в грудь Эвйена; тот был гораздо выше девушки, вынужден был наклониться к ней и делал это чуточку чопорно и принужденно.

Чтобы пробраться за бокалом к столу, Вринсу пришлось пройти вплотную мимо капитана.

— Виноват, — пробормотал он, отводя глаза.

Шутрингер, не шевелясь, сидел на банкетке и смотрел в одну точку через очки, из-за которых глаза его казались огромными. Катя хохотала — кавалер шепнул ей, видимо, что-то смешное.

Возбуждена она была чрезвычайно. Но Петерсен, не перестававший наблюдать за нею, дал бы голову на отсечение, что это — искусственное возбуждение.

— Как! Никто не пьет? — возмутилась она, когда танец кончился.

Жестом, выдающим скрытое нетерпение, она выхватила у покрасневшего Вринса бутылку, которую тому никак не удавалось открыть, и сорвала с нее латунную проволоку.

— Поставьте другую пластинку… Что вы делаете?

В других обстоятельствах Петерсен не удержался бы от улыбки. С той минуты, как Вринс появился в салоне. Катя только и делала, что гоняла его взад и вперед. Он повиновался, но с явной неохотой.

— Да нет же! Не этот старый хлам. В розовой коробке есть прекрасный блюз.

И, подойдя ко второму помощнику, который не знал, куда себя деть, она кокетливо предложила:

— Потанцуем?

Когда и в какой момент проскочила искра? Во всяком случае, далеко не сразу. Стюард, вызванный звонком Кати, принес еще полдюжины шампанского.

— Почему никто не пьет? — огорчалась она. — У меня день рождения! Хочу, чтобы все веселились!

На это она не жалела усилий. Пригласила Арнольда Шутрингера, который танцевал так же прилежно и старательно, как делал утреннюю гимнастику, и ни разу не открыл рот.

Вдруг с ноги у нее слетела атласная туфелька.

— Подайте, дорогой, — бросила она, и Вринсу пришлось опуститься на колено.

Она смеялась, хотя втайне ей, вероятно, хотелось расплакаться. Пила больше, чем другие, потому что поминутно подходила к кому-нибудь с двумя бокалами в руках: