Три человека порою по полчаса не разжимали губ.

Потом кто-нибудь указывал рукой в пространство, остальные сразу же обнаруживали слабый свет, и тогда, наконец, произносилось название:

— Стокмаркнес… Суртлан…

«Если Вринс — это Зильберман…» — вновь принимался за свое Петерсен, хмурил лоб, перечеркнутый глубокими морщинами, и восстанавливал в памяти события, пытаясь объяснить их с новой позиции.

Несмотря на подозрение, его нисколько не раздражало общество молодого человека, хотя из-за качки Вринс порой прижимался плечом к капитану.

«Если это Петер Крулль…

Но зачем тогда Крулль раскрыл трюк с мешком из-под угольных брикетов?.. А вдруг он соврал? Вдруг некий Эриксен или тот, кто выдал себя за него, действительно прыгнул в Ставангере за борт?

Тела его не нашли, но это в портах обычное дело.

Трупы зацепляются под водой за старый трос или якорь; иногда отлив уносит их в открытое море».

— Капитан!

Оторванный от раздумий Петерсен вздрогнул и увидел стюарда. Тот осторожно пробирался по палубе, напуганный скачками судна и особенно зрелищем белых от пены волн, которые, словно ожив, неслись с сумасшедшей скоростью вдоль бортов «Полярной лилии».

— Инспектор…

— Где он?

— У себя в каюте. Заболел. Хочет немедленно говорить с вами.

Капитан проверил курс, посмотрел на лоцмана, Вринса и рулевого, казавшегося бледной тенью в полумраке застекленной рубки. Потом спустился по трапу, отметив про себя, что Катя по-прежнему сидит на том же месте в углу салона и что стекло одной из ламп уже закоптилось.

Нет, это невыносимо! И атмосфера какая-то кошмарная, и вид у всех какой-то необычный, настороженный!

Что она там делает? Плачет? Потешается над всем и вся? Или у нее тоже морская болезнь?

Никогда еще на «Полярной лилии» не было так мрачно и тревожно. Даже комнатный ледник и тот давеча прыгал по палубе с подлинным коварством!

В девяноста девяти случаях из ста лопнувшая ванта никого не задевает. И надо же было, чтобы, несмотря на холод, ветер и брызги, которые, едва коснувшись палубы, тут же превращаются в лед, лапландец уселся именно на кабестан!

А ведь бедняге ничего не втолкуешь — он по-норвежски ни в зуб ногой. Знай себе бросает вокруг злобные взгляды, словно тут его нарочно искалечили.

Нет, все началось еще в Гамбурге, когда лопнул трос, Вринс вернулся вдребезги пьяным, и «Полярная лилия» чуть не пустила моторку ко дну.

«Ну что теперь?»

Петерсен распахнул дверь в каюту инспектора и застал его согнутым над картонным бачком, который выдается пассажирам на случай морской болезни.

От свечи остался лишь огарок сантиметра в три, не больше. Он освещал искаженное лицо, слезящиеся глаза, скривившийся рот.

— Ох, когда же меня наконец вырвет!.. Ужасный, наверно, шторм?

— Покамест ничего особенного.

— Вы считаете, что…

— Вы меня звали?

— Да. Погодите минутку — никак не устроиться.

Ложусь — еще хуже. Неужели от этого нет никакого лекарства? Минутку, капитан… Я спустился вниз. Чуть не убился на этих ваших железных лестницах. Обыскал вещевой мешок Крулля. И вот что нашел… — Йеннингс указал на несколько золотых монет, лежавших на столе рядом с мокрым полотенцем. — Господин Эвйен их опознал. Это его монеты.

— Крулль вас видел?

— Его не было: кажется, вышел на палубу подышать. В Тромсё надо проследить, чтобы он не удрал.

Не знаю, буду ли в состоянии… Видите!

На секунду он, разинув рот, опять склонился над бачком; грудь его несколько раз конвульсивно дернулась.

— Вот видите… Не могу. И голова кружится… Что это?

Инспектор насторожился и привстал. На палубе что-то загрохотало.

— Волна.

Петерсен тоже встревожился: он понимал, что эта волна задела мостик.

— Лежите.

— Нет… Я…

Петерсен решил повременить с возвращением наверх и торопливо добрался до машинного отделения, где стармех все еще возился с динамо.

— Наладили?

— Пока не придем в порт, ничего не получится.

— Крулль на месте?

Стармех повернулся к топке и повторил вопрос.

Кочегар на минуту высунул черное лицо из приоткрытой железной дверцы и разразился проклятьями.

Крулль вот уже два часа болтается невесть где, а тут только успевай давление сдерживать! Второму угольщику в одиночку не сдюжить. Кочегар требовал еще одного человека, хоть какого, лишь бы уголь перекидывал.

— Он не у себя в койке?

— Нигде его нет.

— Сейчас пришлю одного из матросов.

В машинном отделении было не менее жутко, чем наверху: при масляных лампах людям приходилось проявлять чудеса ловкости, чтобы не угодить под мотыли.

Выходя на палубу, изнервничавшийся Петерсен витиевато выругался, словно от грубой брани ему могло стать легче.

Он перехватил пробегавшего мимо матроса.

— Марш в угольную яму — там помочь надо.

— Но мне же…

— Живо!

Сейчас не до споров. Наклонившись, капитан различил во мраке красный буй — подводные камни Рисутюхамма. А тут еще появился Белл Эвйен. Он тоже едва стоял на ногах. Кончик носа у него был желтоватый и блестел — верный признак морской болезни.

— На минутку, капитан. Небольшое происшествие.

Как я вам уже говорил, пострадавшему пришлось ввести морфий: боль была невыносимая. Стюард принес мне аптечку, которую я оставил в каюте…

— Отравился?

Петерсен был готов к чему угодно, даже к самым немыслимым неприятностям. Уж раз пошло одно к одному…

— Нет. Там была коробка с шестью ампулами морфия. Так вот, она исчезла. Не нашел я и шприца.

— Кто входил в каюту?

— Это знает только лапландец. А он не понимает, что ему толкуют. Внушил себе, что его хотят убить, и забивается в угол койки, как только к нему подойдешь.

— Стюард ничего не видел?

— Говорит, был на мостике.

— Ладно.

Петерсен тяжело поднялся по трапу и добрался до лоцмана с Вринсом насквозь промокший: на полпути со спины накрыла волна.

Он молча втиснулся между обоими и привалился спиной к переборке, с какой-то странной иронией проводив глазами волну, набежавшую с борта и такую высокую, что она порвала найтовы одной из шлюпок под трубой.

К полуночи капитан совсем закоченел, рот его зло кривился, но он упорно оставался на месте, высматривая буи.

Не курил он уже три часа — для этого пришлось бы вытащить руки из карманов, распахнуть пальто, зайти в рулевую рубку, чтобы чиркнуть спичкой.

С вант свисали форменные сталактиты, а на грузовой стреле и баке от постоянно накатывающихся волн образовался целый айсберг, круглый, голубоватый, сверкающий и похожий на чудовищную медузу.

— Вринс!

Голландец неторопливо повернулся, хотя оклик капитана после многочасового молчания явился для него полной неожиданностью.

— Петера Крулля нигде нет. Наверно, сбежал в Свольвере?

Петерсен испытующе посмотрел в лицо молодому человеку, и ему тут же стало стыдно — так оно осунулось от усталости, тревоги и особенно печали, хотя в нем, может быть, впервые появилось нечто зрелое, подлинно мужское.

Капитан собирался вырвать у него неожиданное признание, какую-нибудь фразу, которая выдала бы его, но сразу сообразил: это не к месту и не ко времени.

Справа от Петерсена закутанный в шубу лоцман вытягивал шею, вглядываясь в темноту: они сегодня видели столько сигнальных огней, что будет чудо, если буи не станут мерещиться там, где их нет.

Рулевой в своей рубке — и тот был на пределе: он судорожно вцепился в медное колесо и не отрывал глаз от компаса. Каждые десять секунд «Полярную лилию» встряхивало так, что трещали все шпангоуты, и людям приходилось напрягаться, чтобы устоять на ногах.

Три волны, одна за другой, взлетели до самого верха красной с белым трубы, и третья, сорвав спасательную шлюпку, которая держалась теперь лишь на шлюпталях, унесла ее в кипящую бездну.

— Капитан!