— Доложи обо мне, Алексей Васильич, — важно проговорил граф двух империй[14]. — Письмо имеется важнейшее, государю лично на прочтение.

— Непременно доложу, ваше сиятельство, — улыбка Макарова сделалась ещё холоднее. — Как изволит его императорское величество закончить аудиенцию, тут же доложу.

— Но…

— Не велено беспокоить, — чуть тише и чуть более доверительным тоном проговорил секретарь. — Сам государь, ваше сиятельство, волю изъявил. Не извольте гневаться.

Слова учтивые, а рожа с каждым мгновением всё хитрее и хитрее. Многовато власти забрал этот неприметный человечек. Ну, даст бог, и на него найдётся управа. А покуда надо ждать в приёмной. Всё равно ранее, чем до заката, он в Петербург не вернётся. Дело хоть и неотложное, но не такое уж спешное. В дипломатии вообще спешить нельзя.

И, обмахиваясь обтянутой бархатом папкой — натоплено в царских покоях было словно в бане, и старик моментально взмок в парике — канцлер империи Российской с удобством расположился на услужливо поданном ему стуле. Будет время поразмыслить над содержимым бумаги, в оной папке обретавшейся.

— Сегодня же, государь.

Старая княгиня ни секунды не задумывалась над ответом, когда был поставлен вопрос о начале лечения. Будь её воля, она бы ответила по-иному: «Пять лет назад». Именно тогда, по её мнению, государю следовало бы уделить внимание своему здоровью, чтобы к сегодняшнему дню не испытывать таких…неудобств.

— По моём возвращении из Петербурга, Марья Даниловна. Не ранее, — хмуро ответил ей государь. — Поутру имел беседу с Блюментростом. Тоже заладил — срочно, сегодня же… Коль уж вы вдвоём твёрдо намерены уложить меня в постель на месяц-другой, негоже бросать дела, никому их не поручив.

— Ваше величество, назначьте управляющего делами государства и его помощников.

— А я, по-вашему, что намерен сделать?

— Государь, обязательно ли вам самолично ехать? — в голосе старухи послышались нотки отчаяния и мольбы. Воистину, этот человек невероятно упрям. — Велите доверенным лицам явиться в Петергоф и объявите им свою волю. Они не посмеют ослушаться и станут править отсюда.

— Архивы они тоже за собой потащат? Секретарей, посыльных? Может, ещё и посольства иноземные перевезти? — Пётр Алексеевич был сегодня отчего-то настроен благодушно, и потому не спешил гневаться, только насмехался. — Марья Даниловна, помилуйте, однако же вы ничего не смыслите в наших способах ведения дел.

Да. Люди всегда были смертны, и потому записывали каждый свой шаг — с тех самых пор, как выдумали письменность. Бессмертные альвы куда больше полагались на отличную память, хотя тоже владели грамотой. Альвийские архивы тоже существовали, но содержали в себе не государственные, судебные и хозяйственные документы, а богатейшее собрание сказаний и легенд.

— Прошу меня простить, государь, — с тихим вздохом старая княгиня склонила голову, покрытую чёрной кружевной накидкой.

— То-то же, — хмыкнул император, хлопнув ладонью по невысокой стопке бумаг на столе. — В том, что касаемо дел врачебных, я стану слушать вас, как сын родной. Слово дал — сдержу. Но в делах государевых мне никто не указ.

Сказал — как припечатал. Княгине был хорошо знаком этот тон. Точно так же её муж, Высший из Высших, отдавал приказания, которые не стоило оспаривать. Оставалось только покоряться. И сейчас лучше не перечить. Княгине ни разу не доводилось видеть приступы яростного государева гнева, но она наслушалась достаточно, чтобы не провоцировать один из них.

— Когда ваше величество намерены отъехать в Петербург, и сколько дней станете там находиться? — устало спросила княгиня, краешком уха слыша, как сын тихонечко переводит сестре разговор.

— Еду немедля, — государю не очень-то нравился этот допрос, но прав у лекаря, порой, побольше, чем у министра. — Вернусь третьего дня к вечеру.

— Хорошо, государь. Но более откладывать нельзя. Мне совершенно не нравится ваше состояние.

Княгине не нравилось не только состояние государя, но и кое-что ещё. Например, то, как вела себя дочь. Любимица отца, Раннэиль не сводила взгляд с его величества, и не было в том взгляде ни тени ненависти к роду человеческому. Зато было кое-что другое, что ни в какие планы княгини не вписывалось.

Похоже, откровенного разговора с дочерью не избежать. Но не сейчас. После. К приезду государя всё должно быть готово.

— А, Гаврила Иваныч! На ловца и зверь бежит!

Когда альвийское семейство покидало царские комнаты, Головкин не удержался от того, чтобы окинуть каждого из них внимательным взглядом. Нельзя сказать, что ему вовсе не довелось ранее их видеть. Довелось, на ассамблеях да приёмах. Холодно-сдержанные, с безупречными манерами, альвы ему в общем-то понравились. Но опытного царедворца не обманешь. «Коты» не слишком хорошо скрывали своё презрение к роду человеческому, почитая себя старшими во всех отношениях. Таково иные немцы на русских поглядывали — не имея, к слову, на то никаких особых оснований. Вот альвы, те иные. Бог их ведает, может, и не врут, когда говорят, что они много старше людей.

Нелюдь, одним словом.

Но эти, князья Таннарилы, вышли от государя с печатью многих забот на ангельских лицах. Да, да, ангельских — даже сморщенная старуха княгиня хранила следы такой красоты, о какой здешние девки и мечтать не смеют. Довольно поглядеть на её дочь, чтобы представить, какой та была в молодости. Что же так озаботило альвов, ежели они о спеси своей позабыли, раскланялись с канцлером империи, как всякие придворные? Или государь дело какое поручил? Пётр Алексеич весьма неразборчив, готов дела государевой важности вручить кому угодно, любому безродному проходимцу, если покажется, будто этот проходимец чего-то стоит. Или нелюдю, даром, что крещённый, да ещё и князь. Ох, доиграется родич, доиграется…

Пётр Алексеевич, доводившийся канцлеру троюродным племянником, у старшего родственника совета-то испрашивал, да не всегда слушался. Чаще поступал по-своему. Дело царское, ничего не попишешь. Оттого Гаврила Иванович гадал, отчего ликом государь просветлел. Неужто альвы чем-то обнадёжили? Но окончательно потеряться в догадках ему не позволил царственный племянник.

— Заходи, Гаврила Иваныч, — тот, кивком препоручив Макарову проводить семейство альвов, пригласил канцлера в кабинет. И, плотно притворив дверь, спросил: — Ну, с чем пожаловал?

— Два письма из Дрездена, ваше императорское величество, — церемонно ответствовал Головкин, раскрывая папку.

— Два? — хмыкнул император, располагаясь за столом, обложенным перьями и исписанными бумагами. — Садись, Гаврила Иваныч, в ногах правды нет… Ну, говори. Одно письмо от Августа Саксонского, ясное дело. Второе от кого?

— От Бестужева, Пётр Алексеевич, — канцлеру нравилась манера государя переходить к делу без долгих преамбул, принятых при европейских дворах. Там, пока о деле речь зайдёт, полдня миновать может. — Предвосхищая ваш вопрос относительно того, отчего его эпистола пришла из Дрездена, позволю себе пояснить. Вашему императорскому величеству известно, насколько непрочен наш союз с Данией. Фредерик Датский признал ваш императорский титул едино из опасения, что мир с королевством Шведским может подвигнуть сию кляузную страну, не сдерживаемую более войною, к захвату Норвегии.

— Я знаю, Гаврила Иваныч. Не отвлекайся, говори прямо, — государь нахмурился, не ожидая ничего хорошего.

— Отписать из Копенгагена Алексей Петрович не мог, вся корреспонденция иноземных послов перлюстрируется. Оттого отослал своего человечка под предлогом опалы домой. А тот, ехавши через Дрезден, там тако же через верного человечка письмо и переслал. Вчера вечером как раз в канцелярию и пришло. О чём писано, пересказывать не стану, государь мой Пётр Алексеевич, вам самому сие прочесть следует. Однако прежде извольте ознакомиться с посланием короля Августа, что прибыло с курьером уже за полночь. Занятная картина получается, ваше императорское величество, — старый канцлер позволил себе кривую усмешку на морщинистом лице. — Соблаговолите прочесть.