— Давай сюда, — государь нетерпеливым жестом отобрал у старика бархатную папку и углубился в чтение.

Картина и впрямь вырисовывалась занятная, Головкин, как сторонник всеобщего аккорда и противник резких политических шагов, был невысокого мнения об умственных способностях короля Августа, но весьма ценил его министров, которые тоже не любили резких шагов в политике. Позволяя своему королю беспрепятственно тратить баснословные — по саксонским меркам — суммы на картины и любовниц, а в последнее время на закупку продовольствия для терзаемой засевшими в лесах альвами страны, они костьми ложились, не давая его безрассудному величеству нарушать европейское равновесие. Потому, хоть писано было письмо королём лично, рукою его водили державные интересы, подсказанные умными советниками. А письмо от Бестужева проливало свет на некие обстоятельства, вызнанные обер-секретарём Габелем. Вот ведь штука какая: человечек датского короля служил в военной коллегии, а сведения раздобыл, к военному делу никакого касательства не имеющие. Однако замысел Августа — вернее, тех министров, что надоумили сие отписать — становился ясен, словно погожий день.

— Вот оно что, — недовольно хмыкнул Пётр Алексеевич, закончив чтение и захлопнув папку. — Август не прочь предать забвению вражду с альвами, но требует от меня отступного, яко от государя, принявшего его врагов в подданство. А сам-то забыл, как с Карлом Шведским втайне от нас аккорды составлял. Забыл, сука! — государь в приступе своего обычного внезапного гнева грохнул кулаком по столу. — Земель и денег саксонцам да полякам? Хрен ему, а не земли с деньгами!

— В том письме речь ведётся не только о пограничных землях, что ранее в подчинении польской короны обретались, но и о торговле, — тактично напомнил Головкин. Когда троюродный племянник пребывал во гневе, негоже было ему указывать. Можно было только осторожненько наводить на нужные мысли. — Согласен с вашим императорским величеством: земли и деньги Августу давать — что кормить свинью померанцами. Пользы не будет ни померанцам, ни свинье. Однако торговля — дело не безвыгодное и для нас. Возобновить бы, государь.

— А в Петербург дорожку купцы забудут, — напомнил император.

— Не все, и не за всяким товаром в Смоленск теперь потащатся, коли морем в Петербург сподручнее. Да и шведа дразнить, государь… Россия — страна великая, и не токмо духом, но и размером. Куда лучше ей иметь несколько городов торговых, нежели един, который шведы по злобе могут и закрыть с моря.

С возрастом гневливость государева вошла в некое русло. Нажив седины в голову и набив немало шишек, Пётр Алексеевич остепенился, и научился, наконец, обуздывать себя ради интересов государства. Казна-то не бездонная, прожектов у государя множество, а торговля — это налоги, это золотые ручейки, сливающиеся в полноводные реки. Нельзя сказать, чтобы канцлер не черпал из этой реки. Все черпают, и он черпал, меру зная. Но чем полнее поток золота в казну, тем больше зачерпнёшь, не так ли? Потому желваки, ходившие по скулам государя, канцлер Головкин в счёт не брал. Погневается, затем подсчитает выгоду и угомонится.

— Об этом в Коммерц-коллегию бумагу отпишу, пускай произведут расчёты, — так и получилось, государь, умерив гнев, вынужден был согласиться с доводами старшего родича. — Всё верно, Гаврила Иваныч. Августу надо что-то в зубы сунуть, вкусное, чтобы он, жуя кусок сей, поменьше глупостей говорил.

— Поиздержался Август Саксонский, пишут.

— Кабы мои бабы требовали столько, сколь он на своих тратит, и я бы по миру пошёл. Ладно. Торговле в Смоленске и Киеве быть. Расчёты представишь мне лично через месяц, на Ивашку Бутурлина[15] не надейся. Вот Августу и отступное будет. О прочем пусть и не мечтает, хрен болотный. Не для того отец мой эти земли под свою руку брал, а я от шведа защищал, чтобы саксонец ими своих метресс одаривал. А там, глядишь, поляки королём Лещинского изберут, а он враг наш лютый… Не быть по сему. А ты уж, Гаврила Иваныч, учтивыми словесами сие закругли да отпиши саксонцу. Да добавь, что про его кунштюки политические я не забыл, и что коли не выпустил бы он альвов добром, ущерба бы они ему нанесли куда больше.

— Будет сделано, ваше императорское величество, — мающийся от душной жары в кабинете Головкин поднялся и отвесил поклон — насколько позволяла его старческая поясница. — Дозволите ли мне отъехать в Петербург для скорейшего исполнения вашего распоряжения?

— Оставь церемонии, Гаврила Иваныч. Чай, не на большом приёме, — хмыкнул император. — Если б ты не приехал из-за дрезденских писем, я бы сего дня послал за тобой. Дело есть, отлагательства не терпящее. Вот, — император своим обычным широким жестом взял со стола одну из бумаг и протянул канцлеру. — Этим, что в списке, я повелел завтра в три часа пополудни собраться в Зимнем дворце[16]. Покуда им неведомо, зачем, велено словом государевым собраться по важному делу. Тебе — скажу. Учреждаю я Верховный Тайный совет[17], наделённый особыми полномочиями. Тебе быть его главою, яко канцлеру моему. Прочие также голос иметь станут, так что князь-кесарем тебе не быть, не разлакомься, дядюшка.

Сдержаннее надо было быть, укорил сам себя Головкин. Видать, углядел-таки государь острый огонёк в глазах родича. Ну, что ж, коли так, то быть Верховному Тайному совету. Синица в руке всяко лучше журавля в небе.

— Список-то прочти, Гаврила Иваныч, — со смешком добавил государь. — Может, скажешь чего насчёт персон сих.

Гаврила Иванович, ознакомившись со списком, испытал страстное желание кое-что сказать. Благо дам в кабинете не было. Меншиков, Толстой, Бутурлин Иван Иваныч, Репнин, Ягужинский — этих-то Пётр Алексеич от себя далеко отпускать не станет. Столпы, так сказать, отечества. Но Остерман! Этот пройдоха немецкий! Голова умная, кто ж спорит, но ум сей злокознен, и изрядно вреда от него предвидел много повидавший канцлер.

— Государь, Пётр Алексеевич, — как опытный дипломат, Головкин никогда не начинал свою просьбу собственно с просьбы. — Учреждение совета сего суть верный шаг. Ибо, ежели по попущению божьему изволите вы занедужить, доверить дела государевы следует людям верным, благонравным и сведущим. Таково все монархи европейские поступают, и вам пристало. Однако же не все, упомянутые в списке вашем, доверия достойны.

— Так я и знал, — государь рассмеялся уже совсем весело и добродушно. — Ну, говори, кто тебе не по нраву?

— Остермана-то зачем вписали, ваше императорское величество? — Головкин не выдержал дипломатического тона и сбился на стариковское брюзжание. — Нешто никого иного достойного не нашлось? Ведь у посла цесарского он на пенсионе сидит! В его дудку дудеть и станет, коли совет будет собираться.

— Ты, Гаврила Иваныч, покуда честного в своей коллегии найдёшь, твои правнуки поседеть успеют, — уязвил его император. — Сам-то сколько у Вестфалена брал? Я всё примечаю. Когда надо, молчу, а когда надо — и припомнить могу, как тебе сейчас. Остермана в совете велю утвердить. С его слов и дел будем знать, чего цесарцы хотят.

— Быть по-вашему, государь, — последний аргумент оказался решающим. В самом деле решающим, ибо мздоимство за особый грех не почиталось. И коронованные особы брали, не стесняясь, чего уж там.

— Теперь езжай. К завтрашнему дню всё приготовишь, если надо — и самолично бумаги напишешь.

Выпрямившись после поклона, Головкин помимо воли отметил, насколько худо выглядел царственный родственник. Лицо обрюзгло и посерело, плечи опустились, и с палкой не расстаётся, точно дед старый. И ещё — в кабинете в кои-то веки не было накурено, и ни в руке, ни на столе у Петра Алексеевича не наблюдалось трубки. Видно, пока Блюментрост в одиночку его клевал, государь только отмахивался. Но совместного напора лейб-медика и альвийской княгини-лекарки не выдержал, сдался на их милость. Отсюда и Верховный тайный совет, ибо лечение может быть кратким или долгим, но государя ради целебного покоя всяко от дел на время отлучат.