Вот и первоочередная цель. Зря этот павлин так вырядился.
— Взводи курки!.. Прикладывайся!..
Начали прилетать и втыкаться в борта возков первые стрелы. Ногайские луки дешёвые и слабые, но и враги близко. Очень близко… недостаточно близко для хорошего, эффективного залпа.
Они выстоят. И не таких врагов видала Раннэиль. Она дожила до сего дня. А враги — как правило, нет.
— Командуй, Васильич. Считай, что я — твой солдат.
Ещё ближе. Ещё…
— Пали!
Всем известно, какой у альвов тонкий слух. Они в бою даже затыкали уши плотными комочками толстой шерстяной ткани, чтобы не оглохнуть от пальбы и криков. Но зато тонкостью их слуха отлично пользовался прагматичный Пётр Алексеевич. На марше это выражалось в том, что в каждой колонне обязательно было сколько-то альвов. А сами колонны шли на таком расстоянии друг от друга, чтобы остроухие могли услышать, если там случится стрельба.
Поручик Геллан, вытребовав коня у кого-то из рязанских драгун, нагнал государя, когда, судя по ландкартам, вскоре уже должна была показаться на горизонте крепостица Кызыкермен[59]. Разведка сообщила, что там не с кем драться: не крепость, а одно название, и гарнизона никакого. Местные татары и ногаи, едва прослышав о приближении русской армии, поспешили убраться поближе к Перекопу. Предупредят турок в Ор-Капу? Ну и бог с ними. И без того уже весь Крым знает, что русские сильно обиделись за набег полуторалетней давности. Потому Пётр Алексеевич не торопился. Если они явятся под Кызыкермен не сегодня, а завтра, мир не рухнет… Оттого и нагнал его гвардейский поручик-альв довольно быстро.
— Позади стреляют, государь, — встревожено доложил он. — Там, где обоз. Поглядите, уже и дым пороховой виден.
Почти полное безветрие позволяло белому с сероватыми переливами облачку медленно подниматься над местом сражения. Это не пыль. Пороховой дым ни с чем не спутать.
Геллан всего лишь на миг встретился взглядом с императором…и отвёл глаза. Он, опытнейший воин, лучший разведчик русской армии, без страха ходивший на самые сложные задания — испугался. Ибо император сейчас был во власти непредставимой для альва ярости.
— Пехоте — строиться в каре! — Пётр Алексеевич, как обычно в таких случаях, долго не раздумывал. — Оставаться на месте. Командует Миних[60]. Драгуны — за мной!
Геллан только и успел подумать, что куда разумнее было бы отправить во главе кавалерии кого-то другого. Но император меньше всего нуждался в его советах. Он сейчас вообще не был способен прислушиваться к чьим-либо советам.
«Если за свою жизнь и свободу он когда-то отдал Азов, то что отдаст за жизни жены и детей? — подумал альв, присоединившийся к конному строю. — Не исключено, что кто-то сдал татарам местонахождение императрицы и наследников… Узнаю, кто — клинок марать не стану, утоплю в нужнике».
Драгун повернуло к атакуемому обозу десять полков полного состава. Нужно ли говорить, что ногаи, едва завидев такое грозное воинство, развили совершенно неприличную скорость в противоположном направлении? Своих мёртвых они, как обычно, бросили там, где тех застигла смерть. Разве что попытались поймать белого кабардинского жеребца, тащившего по земле запутавшийся ногой в стремени труп в богатом халате. Но кабардинец был ранен и напуган, и поймать его довелось уже кому-то из пермских драгун. А найденное за пазухой халата письмо, писаное по-турецки узорчатой арабской вязью, было адресовано нуреддину Фетиху Гирею[61], и начиналось со слов «О мой драгоценный племянник, восходящее солнце нашего рода…»
— Это мы вот сейчас татарского царевича, что ли, угробили? — хмыкнул в усы полковник Чебышёв, ознакомившись с переводом письма.
— Там этих Гиреев, что мышей в амбаре, — мрачно ответил Пётр Алексеевич, не сводя глаз с жены, стоявшей в шеренге ингерманландцев. — Этого лишились — другого вмиг на его место найдут… Почему не велел ей убираться к бабам с детишками? — тихо, но страшно спросил он, внезапно сменив тему.
— Я государыне не указ, Пётр Алексеевич. Ты ей обоз беречь доверил, не мне.
Государь, на миг представив, что стало бы с дураком, вздумавшим приказать Лесной Принцессе прятаться вместе с бабьём, даже гневаться перестал. Такое она могла бы стерпеть только от него, и то с оговорками. Глядел на неё, чумазую от пороховой копоти, недвижно стоявшую в ряду солдат по стойке «смирно», и одолевали его противоречивые чувства. Ну, что поделать, если не бывает баб без изъяна? Лично убедился. Евдокия — дура первостатейная. Екатерина на передок была слабовата. А у этой кулаки чешутся. Хорошо, когда жена радеет о делах мужа, но не до такой же степени!
Всё это настолько явно отразилось на лице Петра Алексеевича, что полковник тихо посочувствовал императрице. И совершенно напрасно. Плохо он знал эту парочку.
— …О детях-то хоть подумала?
— Только о них и думала, Петруша.
— Я ведь сказал — в драку не лезть.
— Ты сказал — беречь обоз. По-иному не умею, извини.
— Письмо ханское читала?
— Да, любимый.
— Надеюсь, и выводы сделала. Они хотят повторить для меня Прутскую неудачу, а чтоб наверняка было, вас прихватить. Посему отныне быть и тебе, и соплякам нашим при ставке. Чтоб ни на шаг в сторону! Ясно?
Он ещё бодрился, но было видно: годы и нездоровье берут своё. Что с ним станется, если принесут весть о пленении её и детей? Хорошо, если умрёт сразу, убитый этой вестью. Гораздо хуже, если выдержит удар, и будет вынужден вновь принимать позорные условия. Куда более позорные, чем в первый раз.
Раннэиль давно знала: он болен тем же страхом, что и она сама. Страхом потерять тех, кого угораздило полюбить на склоне лет. Политика и престолонаследие тут второстепенны.
— Ясно, Петруша, — альвийка с тонкой печальной улыбкой ласково коснулась его щеки. — Будет ли у меня голос при ставке, или ты намерен держать меня там в качестве мебели?
— Ах, ты ж… — от такой наглости Пётр Алексеевич едва не лишился дара речи. — Опять за своё, Анна?
— Не хочу быть обузой. Я могу быть полезной в военном деле, сам знаешь.
— Поглядим…
Она слишком хорошо знала эту его показную суровость, когда вроде бы аргументы противной стороны в споре убедительны, и от своего отступиться нельзя. Но если он хочет, чтобы военачальники прислушивались к её мнению… после, когда его не станет, то должен продемонстрировать генералитету способности императрицы уже сейчас.
…и сквозь горячечный бред до неё донёсся вой раненого волка.
Неужели это плод плавящегося от жара воображения? Откуда во дворце волки?
Нет. Уже по выздоровлении, когда она, исхудавшая, с запавшими щеками и тёмными кругами у глаз, тихо молилась в красном углу за умершую дочь, память прояснилась. Словно завесу отдёрнули.
Ей тогда не почудилось…
«Их-то за что, господи?!! Коли я перед тобой провинился — меня и казни. Пощади их, не терзай!..»
Истовая, раскалённая, на грани помешательства, молитва странно звучала из уст того, кто во времена былые устраивал всешутейшие и всепьянейшие соборы. Но, судя по всему, молитву эту в Небесной канцелярии услышали: к утру его императорскому величеству, так и не сомкнувшему глаз, доложили, что кризис миновал, и семейство пошло на поправку.
«Я вас вымолил не для того, чтобы потерять», — вырвалось у него однажды. И это, вполне возможно, было правдой. Бог людей непредсказуем.
Кызыкермен и вправду заняли без единого выстрела. Укрепления там доброго слова не стоили, а татары и «неверные» запорожцы-низовики, обосновавшиеся здесь после бегства Мазепы, просто ушли, не ввязываясь в бой с заведомо более сильным противником. Здесь Пётр Алексеевич заранее наметил сбор всех колонн, а чтобы солдатикам не было скучно, приказал строить укрепления взамен никуда не годных татарских. Нападения самих татар он не ждал: хан Каплан-Гирей с войском находился в Персии, где его вкупе с султаном турецким знатно трепал Надир. Зато снова могли пожаловать в гости ногаи, с которых тот же хан вполне может строго спросить за гибель племянника. Бережёного бог бережёт.
