– Однако вы не считаете дело безнадежным, – заметила Хонор.

Ариф кивнула.

– Не скажу, что настроена слишком оптимистично, но, полагаю, надежда у нас все-таки есть. Правда, чтобы добиться успеха, придется преодолеть препятствия, о существовании которых я упоминала.

– Какие именно?

– Первое из них заключается в том, что телепаты вообще не пользуются разговорным языком, поскольку передают мысли и понятия не через сигнальную систему, а непосредственно. Правда, все исследователи утверждают, что коты используют и звуковые сигналы, но беда в том, что это не более чем сигналы. Иными словами, звуковая коммуникация между ними существует, но это не языковое общение.

– Прошу прощения, – вмешалась, подавшись вперед, Миранда. – Мне всегда казалось, что коммуникация и язык – это практически одно и то же.

– Так считают многие, но в действительности понятия не совпадают. К коммуникативным может быть отнесен широчайший диапазон реалий, начиная от примитивного обмена эмоциональными сигналами между неразумными существами и кончая философской дискуссией о смысле жизни или передачей информации от одного электронного носителя к другому. Все это, так или иначе, коммуникативные процессы. Но языковая коммуникация между людьми осуществляется при помощи символов, несущих смысловую нагрузку. Мы не можем передавать друг другу чувства, идеи и понятия, как передаем кирпичи или апельсины; вместо этого нам приходится придумывать символы, эти понятия обозначающие. Символы, собственно, и являются словами. Ребенок, с рождения пребывающий в определенной коммуникативной среде и мотивированный необходимостью сообщить о своих потребностях тем, от кого зависит их удовлетворение, учится ассоциировать определенные комбинации звуков с определенным смысловым содержанием. И это лишь начало подлинного овладения языком.

Структура слова как такового тоже непроста. Звуки представляют собой строительный материал, из которого складываются слова, но подобно тому, как не всякая куча камней является домом, далеко не любое сочетание звуков представляет собой слово. Элементарная единица, так сказать «атом звука», способный изменить общее значение, именуется фонемой. От языка к языку набор фонем существенно меняется. Возьмем для иллюстрации английский и испанский языки – благо, сан-мартинские новости сейчас у всех на слуху. В испанском языке слово никогда не начинается с фонемы «сп», а в стандартном английском – это обычное дело. Именно поэтому уроженцы Сан-Мартина, где основной язык испанский, а стандартный английский фактически является лишь вторым государственным языком, поголовно испытывают трудности с произнесением по-английски самого слова «испанский»[12]. Усвоенный с детства набор фонем буквально не дает им произнести такое начало слова.

Сама по себе фонема смыслового содержания не имеет, но именно из фонем складываются первичные звуковые последовательности, или узоры, обретающие смысл. Их именуют морфемами: если фонемы можно назвать звуковыми квантами языка, то морфемы представляют собой его неделимые смысловые единицы. Часть морфем собственного смысла не имеет, но путем добавления к морфеме той или иной фонемы можно добиться смыслового преобразования. Возьмем для примера слово «бегун». «Бег» – самодостаточная морфема, означающая определенный способ передвижения. Ее невозможно разделить так, чтобы оставшиеся части сохранили хоть какой-то смысл. Однако добавив новую фонему – «ун», – мы тем самым сообщаем слушателю, что имеем в виду уже не способ передвижения, а субъект, человека, который бежит. Пойдем дальше и добавим еще одну фонему, «ы». Получившееся слово «бегуны» будет означать не одного человека, а отличное от единицы количество людей – всех людей, которые пользуются данным способом передвижения. Возьмем следующий, более сложный пласт. Морфема «сиденье» может означать объект, то, на чем сидят, или процесс использования того, на чем сидят. Для того чтобы наш слушатель понял, что мы имеем в виду, мы должны конкретизировать морфему: «долгое сидение» – на одном месте – или «жесткое сиденье» будут означать совершенно разные вещи, хотя разница между двумя прилагательными, сопровождающими эту морфему, весьма невелика. Она может быть еще меньше: возьмем морфемы «могу» и «смогу». Различие в один-единственный звук коренным образом меняет смысл слова – у второго глагола совершенно иная эмоциональная, временная, смысловая, связеобразующая окраска. Бесчисленное множество таких вот крошечных изменений, несущих каждое свою смысловую нагрузку и окраску, как раз и образует истинный язык общения.

Она сделала паузу. Миранда задумчиво кивнула.

– И конечно же, этот сложно структурированный язык вовсе не является единственным коммуникативным средством. Коты, как я уже говорила, издают звуки, но сочетание их не является морфемой. Кстати, если на меня прыгнет гексапума и я закричу, этот крик, несомненно, следует признать звуковым сигналом. Но – не словом, не морфемой, не элементом языка. Любой, кто услышит меня, поймет лишь, что со мной случилось что-то нехорошее, – ничего другого с помощью столь грубого и примитивного сигнала я сообщить слушателю не смогу. В данном же случае главная проблема заключается в том, что коты обходятся без таких элементов языка, как фонемы или морфемы. Они, как объяснила нам ее светлость, – об этом же говорят и результаты тестов, проведенных несколько месяцев назад исследовательской группой доктора Брюстера, – являются телепатами. А мы – нет. Так вот, в силу врожденной способности обмениваться понятиями непосредственно, коты, скорее всего, так и не выработали какого-либо формата кодирования смыслов, к которому вынуждены были прибегнуть люди. Им трудно понять, что такое неделимые коммуникативные единицы и зачем они нужны.

– Иными словами, они не представляют себе, почему идея или понятие может нуждаться в символе? – уточнила Миранда.

Ариф кивнула.

– Вот именно. До сих пор люди сталкивались с существами, использовавшими тот или иной способ кодировки понятий, и проблема коммуникации сводилась к проблеме перевода из одного формата в другой. Например, из вербального в жестикулярный. Сам принцип кодировки был коренным в психике всех этих существ. А вот у котов он напрочь отсутствует, и это ставит нас в положение тех, кто вынужден возвращаться в эволюционно-коммуникативное прошлое и заново изобретать колесо. Собственно, нам будет даже труднее, потому что изобретатель колеса мог продемонстрировать свое изобретение тем, кого следовало научить им пользоваться.

– Я понимаю вас, доктор, – сказала Хонор, – однако вашу озабоченность нахожу несколько преувеличенной. Любой принятый человек постоянно убеждается в том, что коты его понимают.

– Простите, ваша светлость, но это лишь впечатление. Не исключено, что оно полностью соответствует действительности, однако в силу того, что двустороннее общение наладить так и не удалось, доказательствами мы не располагаем.

– Наладить двухстороннее общение удалось, – не резко, но твердо возразила Хонор. – Удалось нам с Нимицем. Хотя мы и не разработали интерфейс упомянутого вами типа, но я точно знаю, когда Нимиц меня понимает, а когда нет. Конечно, не обходится без затруднений, особенно если я пытаюсь втолковать ему информацию о понятиях – скажем, о токсичности тяжелых металлов, – которые у котов просто отсутствуют. Но даже в таких случаях он понимает меня не хуже, чем понял бы ребенок, вздумай я объяснить ему нечто подобное.

– Не спорю, ваша светлость. Я ведь говорила не о невозможности двухстороннего общения, а об отсутствии доказательств такового: это не одно и то же. Пусть ваш анализ безупречно точен, но я вынуждена указать на то, что между вами и Нимицем существует особая связь. Не исключено, что часть того, что вы; как вам кажется, доносите до него с помощью слов, на самом деле воспринимается им по каналам этой, пока не изученной нами, коммуникационной системы. Не исключено даже, что все, что коты вообще слышат от людей, воспринимается ими благодаря способности улавливать мысли и образы, стоящие за словами.