Жан тихо ответил:

— Останься, мама.

Она стиснула его в объятиях и опять заплакала; потом, прижавшись щекой к его щеке, спросила:

— Да, но как же мы будем жить с Пьером?

Жан прошептал:

— Придумаем что-нибудь. Ты не можешь больше жить бок о бок с ним.

При воспоминании о старшем сыне она вся съежилась от страха.

— Нет, не могу, нет, нет!

И, бросившись на грудь Жану, воскликнула в отчаянии:

— Спаси меня от него, мой мальчик, спаси меня, сделай что-нибудь, не знаю что… придумай… спаси меня!

— Да, мама, я придумаю.

— Сейчас же… нужно сейчас же… не покидай меня! Я так боюсь его… так боюсь!

— Хорошо, я придумаю. Обещаю тебе.

— Только скорей, скорей! Ты не знаешь, что творится со мной, когда я вижу его.

Потом она чуть слышно прошептала ему на ухо:

— Оставь меня здесь, у тебя.

Он помялся, задумался и понял своим трезвым умом всю опасность такого шага.

Но ему долго пришлось доказывать, спорить и преодолевать вескими доводами ее отчаяние и ужас.

— Хоть на сегодня, — говорила она, — хоть только на эту ночь! Завтра ты дашь знать Ролану, что мне стало дурно.

— Это невозможно, ведь Пьер вернулся домой. Соберись с силами. Завтра я все устрою. В девять часов я уже буду у тебя. Ну, надень шляпу. Я провожу тебя.

— Я сделаю все, как ты скажешь, — прошептала она благодарно и робко, с детской доверчивостью.

Она хотела встать; но испытанное ею потрясение было слишком сильно, и она не могла сделать и шагу.

Тогда он заставил ее выпить сахарной воды, понюхать нашатырного спирта, натер ей виски уксусом. Она подчинялась ему, вся разбитая, но чувствуя облегчение, как после родов.

Наконец она оправилась настолько, что могла идти; она взяла его под руку. Когда они проходили мимо городской ратуши, пробило три часа.

Проводив ее до дому, он поцеловал ее и сказал:

— До свидания, мама, не падай духом.

Она крадучись поднялась по лестнице, вошла в спальню, быстро разделась и скользнула в постель рядом с храпящим Роланом, — так, бывало, в дни молодости возвращалась она с любовного свидания.

В доме не спал один Пьер, и он слышал, как она вернулась.

Придя домой, Жан в изнеможении опустился на диван; горе и заботы, вселявшие в его брата желание убежать, скрыться, подобно затравленному зверю, совсем по-другому действовали на апатичную натуру Жана. Он чувствовал себя так, словно его разбил паралич, — не в силах был ни двигаться, ни даже лечь в постель; он ослаб телом, ум его был подавлен и растерян. Он не был, как Пьер, оскорблен в самом святом своем чувстве — в сыновней любви; его сокровенная гордость — защита благородного сердца — не страдала; он был раздавлен ударом судьбы, грозившим погубить его самые заветные мечты.

Когда волнение наконец улеглось, когда мысль прояснилась, как отстаивается взбаламученная вода, он попытался разобраться в том, что ему стало известно. Узнай он тайну своего рождения другим путем, он, конечно, возмутился бы, испытал бы глубокое горе; но после ссоры с братом, после этого грубого и жестокого разоблачения, после мучительной сцены с матерью, ее страстной исповеди он уже не мог возмущаться. Потрясение, испытанное его чувствительным сердцем, было так велико, что порыв неудержимой нежности смел все предрассудки, все священные правила человеческой морали. Впрочем, Жан и не был способен к сопротивлению. Он не любил борьбы, тем более с самим собою; поэтому он смирился, а в силу врожденной любви к покою, к тихой и мирной жизни он тотчас начал думать о той опасности, которая грозила его спокойствию и спокойствию его семьи. Он явственно чувствовал эту опасность и, чтобы предотвратить ее, решил напрячь все свои силы и всю свою энергию. Он хотел немедленно, завтра же, найти выход: как все слабовольные люди, не способные на упорное, настойчивое желание, он иногда испытывал непреодолимую потребность, составляющую единственную силу слабых людей, немедля принимать решения. К тому же его ум юриста, привыкший разбирать и изучать сложные положения, обстоятельства интимного свойства в семьях, где мирный уклад жизни нарушен, тотчас же предусмотрел ближайшие последствия душевного состояния брата. Он невольно рассматривал эти последствия с профессиональной точки зрения, — словно устанавливал будущие взаимоотношения своих клиентов после пережитой ими моральной катастрофы. Разумеется, постоянное общение с Пьером для него впредь невозможно, и ему будет легко избежать этого, живя в своей квартире. Но и его мать не должна больше оставаться под одной кровлей со старшим сыном.

Он долго размышлял, не двигаясь с места, откинувшись на подушки дивана, изобретая и отвергая различные планы, но не находил ничего, что казалось бы ему приемлемым.

Неожиданно у него мелькнула мысль: «Оставил бы у себя честный человек то состояние, которое я получил?»

Сначала он ответил себе: «Нет!» — и решил отдать его бедным. Тяжело, но что делать! Он продаст свою обстановку и будет работать, как всякий другой, как работают все начинающие. Это мужественное и трудное решение приободрило его, он встал, подошел к окну и прижался лбом к стеклу. Он был беден и снова станет бедным. Ну что ж, он не умрет от этого. Он смотрел на газовый рожок, горевший против него, на той стороне улицы. Но вот по тротуару прошла какая-то женщина, и он вспомнил о г-же Роземильи; сердце у него замерло от той острой боли, какую причиняет нам пришедшая на ум жестокая мысль. Все пагубные последствия такого решения сразу открылись ему. Он должен будет отказаться от женитьбы на молодой вдове, отказаться от счастья, отказаться от всего. Но может ли он поступить так, когда он уже связан с ней? Она согласилась стать его женой, зная, что он богат. Будь он беден, она все равно согласилась бы, но вправе ли он требовать, вынуждать ее к такой жертве? Не лучше ли сохранить деньги, как вверенное ему имущество, которое он впоследствии вернет бедным? И в душе Жана, где эгоизм скрывался под личиной нравственности, все затаенные устремления вступили в ожесточенную борьбу между собой; первоначальные упреки совести отступали перед хитроумными доводами, опять появлялись и стушевывались вновь. Он опять сел на диван и стал искать такой довод, такой убедительный предлог, который рассеял бы все сомнения и убедил бы его природную честность. Раз двадцать уже он задавал себе вопрос: «Если я сын этого человека, если я это знаю и признаю, то не естественно ли принять от него наследство?» Но этот довод не мог заглушить слова «нет», которое нашептывала ему совесть. Вдруг он подумал: «Но если я не сын того человека, кого считал до сих пор своим отцом, то я не должен больше ничего принимать от него ни при его жизни, ни после его смерти. Это было бы неблагородно и несправедливо. Это значило бы ограбить брата». Эта новая точка зрения успокоила его, облегчила совесть, и он вернулся к окну: «Да, — говорил он себе, — я должен отказаться от наследства Ролана и оставить его целиком Пьеру, так как я не сын его отца. Это справедливо. Но тогда справедливо, чтобы я оставил себе деньги моего отца».

Таким образом, признав себя не вправе воспользоваться состоянием Ролана и решив полностью отказаться от этого наследства, он согласился и примирился с тем, чтобы оставить себе состояние Марешаля, ибо, отвергнув и то и другое, он обрек бы себя на полную нищету.

Уладив это щекотливое дело, он обратился к вопросу о пребывании Пьера в семье. Как удалить брата? Он уже отчаялся было найти какое-нибудь практическое решение, как вдруг гудок входившего в порт парохода словно подсказал ему ответ, подав ему новую мысль.

Тогда он, не раздеваясь, растянулся на кровати и в раздумье пролежал до утра.

В девятом часу он вышел из дому, чтобы убедиться, осуществим ли его план. Потом, предприняв кое-какие шаги и сделав несколько визитов, он отправился в родительский дом. Мать ожидала его, запершись в спальне.

— Если бы ты не пришел, — сказала она, — я никогда не посмела бы сойти вниз.