– Вот и пришли, – ласково разлохматив пастушку волосы, улыбнулась Магн. – Прощай… и спасибо тебе. Знай, ты выручил не только меня.
– Прощай. – Гайда отвернулся и зашагал к пастбищу, где маячили летние пастушьи шалаши. Пройдя несколько шагов, он вдруг остановился и, окликнув послушницу, подбежал к ней. – Знай и ты… – тихо произнес он. – Ты очень, очень красивая. – Пастушок улыбнулся. – И добрая, – добавил он еле слышным шепотом.
Магн рассмеялась и, поцеловав пастушонка в лоб, быстро пошла к дороге. По пути обернулась – Гайда все стоял на том же месте, смотрел ей вслед, – помахала рукой. Пастушонок ответил тем же и долго стоял так, пока темная фигурка послушницы не скрылась за поворотом.
А Ирландец – с помощью Оффы и других своих деревенских знакомых – сразу же развил бурную деятельность. Для начала собрал в пастушьей хижине всех обиженных на монастырь. И вел с ними речи.
– Ты, – говорил, – Энгельхарт, – лэт, день и ночь горбишься… нет, не на монастырь, а на отца настоятеля да келаря, волков ненасытных, а имеешь от этого что? Дети с голоду пухнут, и жена – как старуха, а помнишь, не так и давно ведь была красавица? Полдеревни сваталось. Кто ж состарил жену твою, Энгельхарт? Монастырь. Там, там, на зажравшихся монахов пашет твоя ненаглядная дни напролет, сучит узкими пальцами пряжу. Ту пряжу продаст на рынке аббат, еще больше серебра поимеет. А ты что стоишь, Альфред? Ах, да, ты же свободный кэрл, что тебе монастырь? Только вспомни, сколько мешков зерна ты брал по весне в обители? Десять? А отдать надо будет сколько? Двадцать? Ну, это еще по-божески. А будет чем отдавать? Ты не забывай еще, что и молоть зерно придется на монастырской мельнице, а какова цена, знаешь? Ну, и кого ты будешь отдавать в кабалу, себя или дочерей? Нет, это не я безрадостный, это жизнь у тебя такая. Хо, кого я вижу? Дядюшка Хорс. Что же ты стоишь там в углу, старина? Проходи ближе, садись – эй, посторонитесь ребята! – вот тебе эль. Да, да, славный эль, только чуть горький… как и твоя судьба, Хорс. Ты ведь был, говорят, первым богатырем в деревне? А сейчас? Все твое здоровье ушло на обитель. Уж и не перечесть, сколько стен ты построил, сколько дорог замостил – и вот результат. Ни кола ни двора – случись, помрешь, так и достойно похоронить не на что. А, братья Глейсы! Что ж вы там жметесь у входа? У вас землица-то чья? Ошибаетесь, монастырская. И лес – монастырский, и луг. О том у отца Этельреда все надлежащие грамоты есть. И на вашу землицу, и на общинный луг, и на выгон… Сколько вы ему платите? А ведь это ваш луг был, деревенский, и выгон был вашим, и лес… Не так? Что молчите?
– Так, все так, Конхобар!
– Верно говорит Ирландец.
– Я этого б отца Этельреда…
– Да всех этих отцов…
– А у меня рядом, в Стилтоне, родственники, так их вообще…
– А у меня…
– А вот я…
– Звери они – не монахи!
– Сущие кровопивцы!
– На нашей крови жиреют, сволочи!
– Вот бы обитель ихнюю подпалить, чтобы сгорели все эти проклятые грамоты.
– Да, красного петуха им пустить, красного петуха!
– Правильно говоришь, Энгельхарт.
– Мы все с тобой пойдем. Ужо, подымем чернецов на вилы!
– Да и рогатины, чай, найдутся…
– Долой монастырскую братию!
– Долой!
– Тихо, тихо, братья! Не так сразу надо. Сначала сговоримся, соседей подымем. У них ведь, чай, тоже немало обид накопилось?
Не одну и не две деревни обошел за несколько ночей Ирландец – всю округу. Почти и не спал вовсе – под глазами круги появились, однако доволен был, знал, дело спорится, люди окрест – словно солома, осталось только искру поднести.
И поднесли!
Отец Этельред уже ложился в постель, когда в его роскошную келью истово застучали:
– Открой, батюшка, неладно в округе!
– Что такое?
– Мужики сиволапые бунт подняли. Монастырские хлеба жгут. А вокруг обители их – сонмы! Откуда, прости Господи, и взялись-то? Орут, глаза выпучив, в руках рогатины, у кого и луки.
– А стража, что стража?
– Стража, батюшка, давно уже разбежалась, кто успел. А кто не успел – того на монастырских воротах повесили.
– Так… Одежду мне… Да не эту, мирскую. Где отец келарь? Ну?
– Отцу келарю, царствие ему небесное, сиволапые вилами живот проткнули и, глумяся, кишки к забору прибили! Так и помер отец наш, в муках…
– Свят, свят… Все за грехи наши.
Отец Этельред выглянул в окно и в страхе попятился. Вся округа – от леса до женского монастыря и еще дальше, до самого Стилтона, – была покрыта тысячами дрожащих огней. То пылали факелы в руках восставших крестьян. Часть из них проникли в монастырский подвал и уже выпускали узников, вид которых наводил их на весьма нехорошие мысли по отношению к братии. Другие с криками и прибаутками долбили ворота главного здания, используя вместо тарана статую святого Бенедикта, вытащенную из монастырской церкви.
– Йэх, взяли, ребятушки! Погуляем!
– Понатерпелись. Ну да теперь наша сила! Йэх, взяли, раз-два…
Со страшным треском ворота пали, и жаждущая расправы толпа с воплями кинулась внутрь. К полуночи вся обитель пылала, объятая пламенем.
– Ничего, – выбравшись из подземного хода, произнес отец Этельред, с ненавистью глядя на все раздувающееся пламя пожара. – Ничего. Веселитесь пока… А уж скоро и мы… повеселимся… дайте только срок, дайте…
Аббат отряхнул колени от налипшей земли – подземный ход местами был низок, – поправил на левом плече плащ и, сквозь зубы читая молитву, быстро пошел к реке. Вот и она – отец Этельред услышал плеск волн, а затем увидел черные тени двух кораблей и часовых, прохаживающихся по причалу.
Тяжело дыша, выбрался из камышей, взошел на причал:
– Кто старший?
– А ты сам-то кто таков будешь?
– Не узнал, деревенщина?!
– Отче!
– Сколько здесь воинов?
– Десять. Старший – Вудред, десятник.
– Быстро все на корабль. Да не туда, идиоты. На тот, маленький… Кто-нибудь умеет рулить? Нет? Эх, грехи мои тяжкие. Придется самому. Так, гребите. Да гребите же! Теперь те, кто слева, замерли… Я сказал, только те, кто слева, ты чем слушаешь, дубина? Теперь правые. А теперь все разом вместе… Ну, молодцы… Кажется, выбрались… Нам главное – до утра продержаться, а там… Там посмотрим. Надеюсь, его величество король Мерсии, узнав о бунте, выделит достаточно воинов. А если не выделит он, уж точно выделит король Уэссекса, это ведь он именует все наши семь королевств Англией. Бытрее за мыс… Так… Вот тут и постоим до утра, слава Господу, ветра почти что нет. Ну, твари… Это я не вам. Ну, ироды… Ладно, кончится скорое ваше время, тогда узнаете муки первых святых. А сейчас, что ж. Каждый мужик – король.
Отец Этельред оперся на рулевое весло. Справа по борту, на берегу, за лесом, неудержимо пылало пламя. Оно даже стало как будто больше, сильнее, вот уже к самому небу летели красно-желтые искры… А может, то были звезды?
– Хельги? Хельги ярл? – Донельзя изможденный, но обрадованный до глубины души Снорри бросился к ярлу со счастливой улыбкой на своих еще совсем по-детски припухлых губах.
– Тсс! – Воровато озираясь, Хельги приложил палец к губам. – Какой я тебе ярл? Я Хельг, сын крестьянина из-под Стилтона. И ты тоже крестьянин, кэрл.
Они стояли у самых ворот пылающего монастыря, и косматые языки пламени терзали небо. Откуда-то сверху, стреляя искрами, валились балки, а жар стоял такой, что можно было, пожалуй, жарить гусей. Ну, если и не гусей, то маленьких вкусных уточек – любимое блюдо аббата.
– Хотите попробовать, а? – Вынырнув из толпы, к ним подбежал Ирландец, держа в руках по две аппетитно пахнущие утки, насаженные на вертела.
– Не время сейчас… Хотя давай. – Хельги впился зубами в жареную, чуть подгоревшую птицу. – А ничего, вкусно, – похвалил он и, вытерев губы, добавил: – Нам пора сматываться, Ирландец. Утром, по-моему, будет уже поздно.
– По-моему – тоже, – согласно буркнул Ирландец. – Жаль вот, не удалось добраться до монастырской сокровищницы, ее, похоже, уже разграбили. Впрочем, если покопаться… Нет, все-таки жизнь дороже.
