Было 10 или 12 июня. Пополудни я забежал на минуту в кафе гостиницы «Европейская», чтобы выпить чашечку кофе и поболтать со знакомыми. За «правительственным» столиком сидело несколько человек, я подсел к ним. Через несколько минут появился министр Перацкий и тоже сел с нами. Как всегда, когда встречался со мной, он спросил:

— Как Комендант?

Как и многие тогдашние сановники, он любил приходить в кафе, чтобы увидеться с коллегами и друзьями. Эта на первый взгляд ненужная привычка позволяла поддерживать непосредственный контакт с легионерскими «низами», которые охотно встречались с высокопоставленными друзьями, но на нейтральной почве. Сановники, поддерживающие такие контакты, пользовались популярностью и симпатией. К числу последних принадлежал и Бронислав Перацкий. В «Европейскую» он приходил, если служба ему позволяла, ежедневно. Пришел и в тот день, когда и я там был.

Беседа началась вначале на тему Коменданта.

— Я уже распорядился установить лифт во дворце в Вильно, — сказал Перацкий, как бы отвечая на мою недавнюю просьбу.

Речь шла о том, чтобы Маршал, которому подниматься по лестнице становилось все труднее, не испытывал этого во время пребывания в Вильно, где его покои находились на втором, но очень высоком этаже.

— Спасибо, Маршал наверняка будет рад, хотя сомневаюсь, что признается в этом.

Перацкий кивнул головой. Он так же хорошо знал Пилсудского, как и я. Мы оба знали о том, что Маршал всегда старался скрыть свои физические недуги и сердился, когда ему хотели в чем-то помочь. Поднимаясь по лестнице дворца в Вильно, он обычно останавливался на полуэтаже, чтобы передохнуть. Однако старался замаскировать это желанием полюбоваться расставленными на лестничной площадке цветами. Так он поступал и идя пешком из Генерального инспектората вооруженных сил в Бельведер. Желая передохнуть, останавливался обычно у какого-нибудь дерева или куста и заводил разговор на эту тему.

Потом беседа с министром Перацким переключилась на другие вопросы, пока он не начал рассказывать о своей недавней поездке в Восточную Малопольшу.

— Миновав какое-то местечко, — продолжал он, — я подъехал к ручью, мостик через который рухнул. Собрал мужиков, чтобы они починили его. Через несколько часов мостик был восстановлен, и я двинулся дальше. Но представьте себе мое удивление, когда на следующий день мне донесли из Львова, что там распространился слух, что на меня было совершено покушение: когда я якобы проезжал по этому мостику, его взорвали…

Рассказывая это, Перацкий рассмеялся.

— Я не очень-то верю, — сказал он, — в эти украинские покушения, но этот слух помог мне понять царившие там настроения.

Когда позже я вспоминал этот разговор, то с ужасом осознал, что это говорил человек, который два дня спустя упал с размозженной головой, сраженный пулей как раз украинского наемного убийцы…

Подошли другие знакомые, разговор стал общим, и через несколько минут все разошлись на обед. Бронислав Перацкий направился в клуб, который вскоре должен был стать его могилой.

Спустя два дня у меня оказалось свободное от службы время и я решил пообедать в городе. Я всегда оставлял телефон, по которому меня могли найти в любую минуту, доктору Войчиньскому. Во время обеда меня неожиданно вызвали к аппарату.

— Вы знаете, что произошло? — услышал я в трубке голос Войчиньского.

В первую минуту я подумал о Маршале. В последнее время ему нездоровилось… Сердце лихорадочно заколотилось.

— Не знаю, а что случилось?

Но тот не захотел объяснять и только сказал:

— Приезжайте немедленно.

Я летел по Аллеям Уяздовским как на крыльях. Открыл своим ключом дверь в квартиру Пилсудского и направился к доктору. Тот сидел, как обычно, за своим столом и раскладывал пасьянс.

Увидев меня, отложил карты и сказал:

— Совершено покушение на Перацкого. Он сейчас в госпитале, жив, но надежды мало, что выживет.

— Маршал уже знает?

— Да.

— Ну и что?

— Очень взволнован.

— И кто, кто мог бы это сделать? — воскликнул я.

Доктор пожал плечами.

— Говорят, эндеки.

Я знал, что Перацкий подавлял твердой рукой любые проявления анархии, особой суровостью отличался по отношению к молодежи из Лагеря Великой Польши, и поэтому такое предположение не казалось мне абсурдным.

Я пошел к Маршалу. Он сидел в кабинете, но не читал и не раскладывал пасьянса, как обычно после обеда. Погрузился в раздумья, густое облако табачного дыма свидетельствовало о том, что он курит папиросу за папиросой.

— Добрый день, пан Маршал!

Пилсудский, не меняя выражения лица, взглянул на меня.

— Да, — сказал вместо ответного приветствия и спустя минуту повторил, — да, да, да.

— Это же какие-то свиньи… — начал я, но Маршал прервал меня.

— Помните Привислинский край? — спросил он.

— Мало.

Но тот не обращал внимания на мои слова.

— Десять привислинских губерний и тринадцать миллионов привислян, — и перешел с польского на русский, — главный город — Варшава, вероисповедание — римско-католическое. Привислинский край и в нем привисляне, взятки и конспирации.

Пилсудский насупился и бросал резкие слова по адресу прежде принадлежащей России части Польши и ее довоенных жителей.

Из хороших побуждений я вставил:

— Это, слава богу, уже прошлое.

Мои слова вызвали неожиданную для меня реакцию. Маршал со всей силой ударил кулаком по столу.

— Ишь, умник нашелся, это уже прошлое! А где вы в настоящем видите конец прошлого?

Я, естественно, молчал, тем более что Пилсудский добавил:

— Сам привислянин и поэтому защищаете этот край.

Я боялся продолжать начатый разговор, видя раздраженность Пилсудского и его взволнованное настроение. Покрутился по кабинету и вышел.

Около пяти часов пришел генерал Славой-Складковский, который находился у постели Перацкого, и сказал, что министр, не приходя в сознание, скончался.

Поскольку в этот день я был свободен от службы, я мог пойти в город, чтобы разузнать подробности покушения.

Тем временем «город» гудел от слухов и сплетен. В кругу моих знакомых доминировало мнение, что вину за смерть министра несут эндеки. Возмущение было настолько сильно, что даже самые суровые репрессии, направленные неважно в какую сторону, встретили бы восторженное одобрение. Подобные настроения царили и в правящих кругах, для которых, наряду с причинами, вызывающими глубокое возмущение в широких слоях общества, добавлялась еще одна: убили друга, которого любили и ценили, с которым пережили не одну трудную минуту в легионах и позднее. Поэтому ничего удивительного, что мысль отомстить за него и выжечь каленым железом позор убийства из-за угла в политической борьбе, бросающий тень на нашу страну, родилась еще в тот день, когда смертельно раненный министр испустил последний вздох. Через час после его смерти к Пилсудскому явился премьер Леон Козловский. Во время продолжительной беседы он представил ему определенный проект и, получив согласие, начал на следующий день реализовывать его.

Видимо, Пилсудский хотел обменяться еще мнениями с кем-то из близких ему людей, поскольку на девять часов вечера пригласил полковника Александра Прыстора. Мне кажется, что Пилсудский очень ценил мнение своего старого друга. Когда над Польшей собирались какие-то тучи или что-то не ладилось в государственной машине, мы, адъютанты, получали приказ пригласить его к Маршалу. Так было и в тот день, когда наемный убийца совершил покушение на министра внутренних дел.

В этот день я заступил на дежурство в 12 часов ночи. Доктор ушел домой, и я остался один с Маршалом. Как всегда в эту пору, я взял карандаш и блокнот и направился в кабинет, чтобы спросить Пилсудского, кого пригласить на следующий день и что предстоит сделать.

Когда я вошел, Маршал держал под мышкой градусник. Увидев меня, вынул его и, протягивая мне, сказал: