И ещё она кричала что-то насчёт «малой дитяти», которая кому-то там привиделась у неё в доме, а на самом деле никого тут нет и не было, и никакой «диавол» их на след не наведёт…

— Думаешь, один ты такой, — ворчал Степан, когда они шли обратно. — Мы тоже пробовали. К ним комсомольцы даже… Из района. Если живёт у вас, мол, девчоночка, гражданка школьного возраста, то ей учиться пора. Приглашаем в школу.

— Ну?

— А они: «Верьте не верьте — нету, мол. Пусто в хате, смотрите».

Василь молчал.

— А старуха-то? — не успокаивался Степан. — Тихая, тихая, а как что почует — в крик. Один раз она тоже как завопит: «Глотай крест, глотай крест!»

Василь остановился:

— Как ты сказал? Кому же это она?..

— «Кому, кому»!.. А я почём знаю! Это давно было. Мы с пацанами во двор к ним зашли — калитка была не заперта… Показалось нам: может, девчонка приоткрыла, что-то сказать хотела. Подбежали — никого. Померещилось. И старуха тут: «Глотай крест, неви?димкой станешь!» «Невидимкой» — так у ней выходило, ударение не там.

— Эх ты, неви?димка, — улыбнулся Василь. — Да откуда у старухи такие слова? Про человека-невидимку начиталась? Кричала она «неви?димой станешь»! Но — кому?..

…Жатва шла, самый разгар. В райкоме комсомола нехватало только доски поперёк дверей: «Все на уборочной». Но это было и так всем известно.

Василь решил, что съездил в район зря. На каждом столе в райкоме надрывались телефоны, девушка-секретарша поднимала каждую трубку, чтобы сказать, что все на полях. И Василю стало казаться, что его предположения насчёт сектантов — фантазия. Не его это дело — проверять какие-то слухи… Одно не давало покоя — слова Григория Ивановича, что, может, здесь тайно действует особая какая-то секта, где могут нарочно морить девчонку голодом, вбить ей в голову, будто она «святая», особенная, исключение среди смертных…

И Василь решил ждать. Кого-нибудь он дождётся. Ведь почему-то райкомовцы и сами наведывались в ту семью…

…Коля Петренко, секретарь, не стал выслушивать все доводы, которым Василь изо всех сил старался придать убедительность. Приехал он уже затемно. Василь дремал за чьим-то столом, подмостив под локти газетную подшивку.

— «Глотай крест», говоришь? — повторил Николай. — Не самое веское доказательство, но… Короче: раз «не исключено» — обязаны действовать! Наведаемся ещё раз. Попозже, к ночи.

— Когда? — удивился Василь такому обороту дела.

— А если — сегодня? Раз уж ты объявился. А то у меня весь народ в бегах, время аховое, уборка. Григория Ивановича с собой прихватим. Так?

По дороге на хутор, в «газике», Николай рассказывал: и ему не давали покоя «бабьи россказни» о «святой». Доводилось ему и раньше выручать ребят из семей сектантских, хоть и мало их тут осталось. На вид-то они, точно, тихие да любезные, ну прямо-таки образцово-показательные, всем желают добра. Доверять только им нельзя, когда дело ребят касается…

…«Газик» тормознул у самой калитки.

Постучали. Вышла сонная старуха, светя фонариком в лица поздних гостей.

— Зови в хату, Степановна, — спокойно сказал Григорий Иванович. — Добром, знаешь, оно лучше…

Старуха запричитала, заплакала, крича, что напраслину возводят на добрых людей, что небылицы про дом их рассказывают, а за что? За что? Кричала она всё громче и громче, будто кто-то там, в доме, должен был понять, почуять, что войдут в хату сейчас люди хоть и знакомые, да нежеланные, ох, нежеланные!

— Здесь она! Здесь! — закричал Петренко, только переступив порог. На полу, свернувшись у печи крохотным комочком, лежала девочка. Если она и слышала старухины причитания, то нет, не могла она вскочить и по привычке спрятаться, раствориться в тёмном просторном доме. Видно, ей было трудно даже просто приподняться, чтоб посмотреть, кто пришёл: свои ли, не свои… Она так и лежала у печи, и только глаза её глядели огромно и пусто, как у очень больного ребёнка.

— Врача надо, — опять очень спокойно сказал Григорий Иванович. — Степановна, угомонись ты… Девчонку пожалей.

Старуха снова было кинулась в крик, но когда Николай поднял девочку, почти невесомую, на руки и понёс бережно через сад к калитке, а Василь на ходу подворачивал сползавший козий кожушок, старуха не тронулась с места.

Нет, не на её стороне была сейчас правда.

…Раз в год, на пасху, мать, если бывала дома, ставила перед ней кринку с козьим молоком. От весны до весны она успевала забыть, какое оно на вкус. В погребе гнила картошка, ворованная с колхозного поля (работать в колхозе — грех!), но и картошку-мундирку перестали варить Анке. Кусок солёного огурца, корка хлеба, вода. Анка уже с трудом держала кружку. «Святая… — причитали сектанты. — А очи-то, очи! Пророчица наша безгрешная!» Верили, что ли, будто она, «божья избранница», своими мучениями расплатится перед богом за все их грехи. И складывали в углу приношения… Последнее время бабка, боясь гостей непрошеных, всё чаще загоняла её туда, в темноту, в «келью», устроенную между стенами.

А теперь?

…Она никогда не видела столько детей сразу. Долго не могла привыкнуть к новому доброму дому, где её поселили.

— Это что? — спрашивала она, глядя, как ребята катаются с горки.

— Это санки, — отвечал Кныш.

И вёз её кататься.

— Это чер-ниль-ни-ца, — терпеливо твердила Надя. — А на праздник сегодня нам привезли мо-ро-же-ное…

Надя считала, что пора новенькой, как и всем, за парту. Зачем выжидать? Разве так, вдруг, всё сразу отрежешь: «Нет никакого бога, не верь!» Ещё пройдёт время, пока поймёт сердцем — уродлива и жестока она, эта сказка про всевидящего и всемогущего бога. Сказка, за которую она чуть не заплатила жизнью. Из за которой не знала детства. Не знала книг, кроме Евангелия.

Права была Надя: раньше, чем они думали, приучилась Анка к странным для неё предметам — тетрадке, портфелю, парте. Склонив голову, слушала школьный звонок. Распахивала окно: не птица ли это поёт?.. Спела бы и сама — но и на это, видно, было своё время.

Мотовилиха засыпала не сразу. Первыми затихали малыши. Потом долго укладывались девчонки из Анкиной спальни, цыкая на копух, утюживших допоздна ленты да кружевные воротнички.

Смолкали коридоры. Теперь было слышно, как перешёптываются за окном тополя. И тогда только слышались шаги — осторожные, бессонные. Скрипела входная дверь над крыльцом.

Это выходил Григорий Иванович. Он знал: «гости», которых он ждал, не явятся среди ясного дня. Анка и не ведала, что они уже приходили. Кто-то из секты.

Директор перехватил их на дороге, убеждал: не зовите её. Дивился: как разведали, где она, — Анкин новый адрес держался от хуторских в секрете. Не надо бы ей сейчас видеть никого из «родни»…

Как-то вечером Григория Ивановича остановили на крыльце хлопцы. Показали «Постановление»: «Директора детдома тов Проскуру немедленно отправить спать». Дежурили сами. Степан Шеремет наконец признался:

— Это я всё… Дурень. Хвастанул перед хуторскими — мол, у нас теперь «святая», в Мотовилихе. Отличница, и хор из-за неё на смотре премию отхватил!

Хорошо, час был поздний. Василь шума не стал подымать, а то бы не простил он Стёпке такого… А с другой стороны, если он, Василь, рассуждает правильно и если за это время она, ясноглазая их любимица, поняла хоть что-нибудь на свете, то бояться за неё уже нечего. Так или нет? Обидой, чёрной обидой должно обернуться в ней всё её «святое» существование… Когда-нибудь, уже взрослой, она, может быть, и разыщет свою маму, чтобы изменить и её жизнь, исковерканную старухой-фанатичкой. Только рано сейчас гадать…

…Они пришли днём — улыбчивые, с тысячью извинений. Кто-то опять из далёкой родни. Развернули узелки на пенёчке в рощице перед детдомом. Григорий Иванович направился было к ним, но Кныш остановил его: не надо. Пусть сама.