— Ест?

— Нет…

Тётя Дуся в сердцах швырнула половник в россыпи чищеной картошки:

— Да что ж такое? Что ж ей архангелы проклятые есть дозволяют?

— Ничего не велят, — нахмурился Василь. — Даже хлеба… За ложку борща — в смоле кипеть будет, а уж если вареники — апостолы, видно, и вовсе на небо не пустят…

Тётя Дуся утирала слёзы концом поварского вышитого фартука. Выглянула в окошко, через которое ребятам вареники да пироги раздавала. Непривычная тишина застыла над столами. Девочка опять сидела недвижно, как неживая. Куда глядела она неправдоподобно большими глазами? Куда-то мимо нетронутой горки тёплого ноздреватого хлеба, мимо притихших ребят… А куда?

Даже Василь — на что уж хлопец! — и тот говорил: не по себе ему, когда Анка смотрит так вот — «нездешними» странными своими глазами.

Тайна, окружавшая Анку, была не просто непостижимой, но и нелепой до крайности. Ей, Анке, будто бы предстояло стать… избранницей самого господа бога, «святой», заслужив такое предназначение долгим постом, молитвами и послушанием. Мыслимо ли такое? И кто готовил девчонке такую участь?

Шёпотом, чтоб не догадалась новенькая, ребята осаждали Василя вопросами.

«Потом, не до того сейчас», — отговаривался он, хотя понимал: они должны знать. Никогда ничего не таили ребята друг от друга. Такой уж тут закон.

Стол, накрытый крахмальной скатертью, был уставлен пирогами, хлебом, печёной картошкой, варениками… Ничего! Ни крошки она не взяла за ту неделю, как привезли её сюда, в Мотовилиху, в детский дом.

Нет, неправда: съела два ломтя солёного огурца. Всё.

Доктор, Петро Николаевич, сказал: сильное истощение. И смотрел на Василя: хоть ты уговори, земляк всё-таки, с одного хутора. Девчатам вели — хитростью или хоть как перебейте нелепую эту «голодовку». Не начнёт есть — погибнет. Погибнет ваша новенькая. Молчунья глазастая.

Это были трудные дни. Даже, может, самые трудные.

…Она всё крестила: деревья в саду, девчат в палате, столы, стулья, парты. Василь объявлял вдруг:

— Ну, всю нечистую силу мы с тобой выгнали! — и строго оглядывал ребят — вдруг кто не выдержит, улыбнётся хоть краешком губ. Нет, все молчали невозмутимо — будто и в самом деле их тревожила до этой минуты нечистая…

Анка недоверчиво вскидывала на Василя глаза — смеётся? Над ней? Над богом? А вдруг пронзят крышу небесные молнии? И страшный гром разразится? С малых лет ей внушали, что бог добр, но если его прогневят — не знает жалости в наказании, такое зло сотворит человеку, что и подумать страшно.

Но гром не гремел, не разверзалось небо — на удивление. Удивительно было всё. Почему-то никто здесь не укорял её богом, не кричал: зачем крестишься? Не напоминал о том, что было раньше…

Они ждали. Ждали, чтоб не дичилась. Чтоб научилась спать на кровати, не забивалась на полу в дальний угол. Только Василь — тот не упускал случая побалагурить:

— От, если бы ты, Анка, так сделала, чтоб у Шеремета двоек по алгебре не было. А? Куда ж он, твой бог-то, смотрит, не видит, что ли, — экзамены на носу?

Она молчала. Дом жил непонятной для неё, но ладной, простой жизнью, в которой не было того, что всегда мучило её раньше: страха. Страха перед богом, перед чужими людьми, перед бабкой, заставлявшей её голодать и молиться… Только не так просто было — привыкнуть, что так всё перевернулось вдруг в её маленькой жизни.

…Опять перед ней упрямо ставили тарелки с едой — как перед всеми. Тётя Дуся, не выдержав, то и дело выходила в столовую, громко клялась, что ни капли масла не клала в Анкину тарелку, что для неё отдельно она готовит всё «святое», постное… Анка не верила. Сидела недвижно, не трогая ничего. И уже совсем обиженно тётя Дуся вынесла блюдо, полное невеличких ещё красных яблок — первых тем летом.

И вдруг краешком глаза Василь увидел: худая рука робко, медленно потянулась к яблоку. Яблоко захрустело… Анка оглядывалась — а другие что? Почему не едят? Но в тот день никто не притронулся к яблокам. Блюдо перекочевало на Анкину тумбочку — ярко-красные яблоки на белой салфетке. И Василь наконец перестал отмалчиваться. Уже не делал тайны из того, как Анка появилась среди них и как всё вообще непросто…

…Они все были с того дальнего хутора: она — Анка, Василь Кныш и ещё Степан Шеремет.

Василь — тот постарше. Рос без матери, у старенькой своей тётки, пока не определили его в детский дом, в Мотовилиху. В каникулы тётка требовала племяша домой, погостить сколько придётся. Степан тоже гостил на хуторе у своей дальней родни.

Тётка всё говорила — скоро переезжать будут, хватит сычами сидеть. В центральной колхозной усадьбе дома новые отстроены, хуторян ждут. Клуб, магазины. Не то что тут, на отшибе, в степи. И соседей-то уже мало осталось…

Да и всех ли ещё соседями назовёшь? И тётка кивала в сторону хаты, стоявшей на краю дороги, за высоким, без щелей, забором. Не в обычае это было — заборы возводить. Открыто, за низкими плетнями, увешанными горшками, кринками, а то и новейшими кастрюлями-скороварками, стояли чистые белые хаты.

Скрытно, тихо жили за глухим забором бабуся со взрослой дочерью, то и дело уезжавшей куда-то. Поговаривали про них: сектанты. С этим словом Василь так и привык связывать людей неговорливых, с угодливыми глазами. Слышал он: в церковь сектанты не ходят, попов и пышные богослужения не признают. Молятся дома, хором поют молитвы, забавно похожие на обыкновенные песни с куплетами и припевом. Закон будто бы этого не запрещает.

И вдруг — поползли слухи. До того невероятные, что пересказывали их со смехом: будто бы объявилась в их селе исцелительница, будущая пророчица, совсем ещё дитя малое, но вселилась в неё необыкновенная сила, дух божий.

Смех смехом, а хлопцы стали замечать: потянулся к их хутору неизвестный люд, странного вида, все нездешние.

…Как-то выигрывал Степан у Василя подряд третью партию — примостили шахматную доску на старом широком пне. Василь вдруг сгрёб с доски обе армии и объявил:

— А это, может, и правда!

— Что? — не понял Степан, недовольный таким исходом сражения.

— Говорю — а если вдруг правда? Про исцелительницу-то?

Когда-то в самом деле ребятня хуторская поговаривала, будто в той крайней хате за глухим забором живёт ещё кто-то, кроме женщины и старухи. Будто бы там замечали мельком маленькую девчонку. То в сумерки она за козой на луг выбегала, то выглядывала из калитки: глаза громадные, тощие косички… Но хлопцы, в том числе и Стёпка Шеремет, подросли и про всё то начисто забыли.

Степан поднял друга на смех — в святую поверил! А Василь припоминал: как-то про слухи эти он с Григорием Ивановичем говорил, директором детского дома. И почему то весёлого ничего в этих рассказах Григорий Иванович не находил. Рассуждал так: не такие уж они безобидные чудаки, сектанты эти. И очень им на руку, если, поверив в «пророчицу», понесут верующие в её дом разные «святые дары». Разберись тут — корысть ли, жестокость, вера ли толкает их на это…

— Идём? — решил Василь.

— Куда ещё? — заупрямился Стёпка.

Неужто он, Василь, надеется, что нападёт на след малолетки-пророчицы? Да ещё взял для чего-то белое пластиковое ведёрко, в которое тётка обычно отбирала вишни для варенья.

…Они осторожно постучали в глухую высокую калитку. Лениво отозвался пёс, по-видимому приученный не поднимать шума без приказа хозяев.

— Хто? — спросил голос, как видно, бабусин.

Калитка приоткрывалась, но ровно настолько, что Василь увидел двор, безрадостно засаженный одной картошкой, и угол давно не белённой хаты. Больше ничего. И никого.

— Тётя спрашивала, у вас лутовка дозрела? На варенье…

Калитка захлопнулась.

— Нехристи! Безбожники сатанинские! — донеслось из-за забора.

Хлопцы постояли, послушали. Из всего сказанного следовало, что никакой вишни-лутовки тут в саду сроду не было и не будет, потому что вишню, наоборот, все берут на варенье у Василёвой тётки, это всем известно. А слугам божьим лутовка ни к чему: хоть она крупная и рано зреет, но не идёт ни в какое сравнение с чёрной мелкой, которую хорошо сушить на зиму…