– А я не оставлю тебя! – вдруг сказала Элейна и, не обращая никакого внимания на то, что от Харта действительно попахивало, как от козла, а щеки его покрывала щетина длиной в полдюйма, вдруг обняла его за шею и поцеловала его в губы.

– Молодец девчонка! – громко раздалось у них под боком, и Элейна в ужасе отпрянула от Уильяма. – А я-то прям заслушался, как, бывало, дома, на театре! – сказал Потрошитель и одобрительно цыкнул зубом.

Уильям покраснел и неловко дернулся, словно хотел двинуть квартирмейстера под ребра. Элейна ойкнула и испуганно схватила Уильяма за руку. Тупая игла медленно отпускала сердце Уильяма, и хотя он все еще плохо чувствовал левую часть своего тела, он вдруг переглянулся с Элейной, и они захохотали, даваясь и прыская, тщетно пытаясь соблюсти хоть какую-то тишину. В ту же секунду раздался какой-то шум, и тут же поляну огласил истошный вопль, который сменился отчаянной трелью флейты и барабанным боем.

– Сбежа-ал! И-и-и, сбежа-ал! Тревога! – истерично орал кто-то. Заспанные солдаты вскакивали и хватались за оружие. Из палаток высыпали голландцы и французы, часовые стреляли в воздух и размахивали горящими ветками.

– Я еще приду, – прошептала Элейна, и в ту же секунду железная рука шевалье схватила ее за плечо.

– О дочь моя, о, моя карта! – горестно вопил Абрабанель, бегая по гудящему, как растревоженный улей, лагерю. Воздух потихоньку начал сереть – приближался рассвет. – И это мое семя, это ветвь от корней моих!

– Дорогой Давид, что вы так бегаете? Молоденькие девушки, попадая под дурное влияние, часто поступают безрассудно, – заметил Ван Дер Фельд, тщетно пытаясь поймать своего будущего тестя и удержать его на одном месте.

– Но как она могла! Помочь! Этому! Мерзавцу Кроуфорду бежать! – запыхавшись, орал Абрабанель и бил ногой в волосатый ствол кокосовой пальмы. Наверху кокосы угрожающе тряслись и покачивались, а с дерева сыпалась какая-то труха. – Ночью пойти к этим страшным людям и разговаривать с ним, как будто он ее родственник! – Абрабанель, громко застонав, вырвался из рук голландца и снова закружил вокруг их палатки, как птица над разоренным гнездом, не забывая при этом то и дело внимательно вглядываться в лица французов, толпившихся неподалеку вокруг Ришери.

– Где она? Где эта гадюка? Это она во всем виновата, эта ведьма! – вдруг завизжал он, осторожно терзая свою манишку и ловко перепрыгивая через разбросанное по земле снаряжение.

– Я здесь, месье. Чем обязана?

Абрабанель не смог вовремя затормозить и с размаху влетел головой мадам Аделаиде прямо в грудь. Мадам пошатнулась, но выдержала удар.

С пальмы с громким стуком один за другим посыпались кокосы, и один из них, расколовшись, обдал сапоги Ван Дер Фельда липким соком. Вежливо отстранившись, Аделаида поправила смятый корсаж и, ослепительно улыбнувшись, двумя пальчиками стряхнула соринку с кафтана коадъютора.

– Как я понимаю, мы разыгрываем второй акт замечательной, хотя и несколько подзабытой, комедии «Венецианский купец»? Браво! Беру места в партере!

– Вы со своим Шекспиром надоели мне еще больше, чем этот треклятый Кроу… – Оборвав сам себя, Абрабанель издал шипение, похожее на звук, с которым из плотно закрытой кастрюли вырывается пар: – Тс-с-с… хр-р… к-к… – просипел он и ударил кулаком себя по голове. Все сошлось, все стало на свои места. Шекспир выдал их.

– Я не могу согласиться с некоторыми пунктами ваших обвинений, – продолжала женщина, не обращая внимания на банкира и его состояние. – В конце концов, у вашей дочери был хоть какой-то смысл помогать пленникам. Но у меня-то не было никакого!

Но Абрабанель ее не слушал. Он вдруг все понял, обо всем догадался, все вспомнил. Ночью, когда снотворное, подсыпанное Элейной, подействовало, к Абрабанелю пришел Малох-Гавумес, Ангел смерти. Он был в белых чулках и черных кюлотах, на его арбе-канфосе[17] висели спасительные кисти цицит, он был опоясан черным широким шелковым поясом и облачен в длинный черный шелковый кафтан с бархатными обшлагами. Поверх одежды он предусмотрительно накинул белый фартук мясника, а в руке держал острую бритву, которой он пресекает жизнь всех евреев. Лицо его было похоже на лицо могеля из старой синагоги, глубокие морщины сбегали от его носа ко рту, а усталые глаза были мудры и печальны. Там, где он стоял, пропадал свет, и холодом и пустотой веяло от его черной фигуры.

– Давид, сын Соломона, – выдохнул Ангел смерти. – Еще немного, и нить твоей жизни оборвется.

Язык Абрабанеля словно примерз к гортани, и он лишь затряс головой. Малох-Гавумес вздохнул и порылся в кармане фартука. Отчего-то Абрабанелю показалось, что на белоснежном льне явственно проступают алые пятна крови. Вдруг сами собой появились и зажглись серебряные шандалы, а над головой посланника засияло семь священных огней. Откуда-то прилетел ветер и зашевелил на лбу банкира седые волосы. Ангел смерти вынул из фартука кусок мятой пожелтевшей бумаги, и тут Абрабанель увидел, что вместо рук у Ангела цепкие птичьи лапы с длинными загнутыми когтями.

– Смотри, Давид, будь осторожен. Не торопи то время, когда придется тебе приложиться к отцам твоим. – Малох жестом раби развернул бумагу и зашевелил бескровными восковыми губами. Он что-то еще говорил, но уши Абрабанеля словно кто-то воском заткнул, и оттого он совсем не слышал, что говорит ему вестник. Набравшись смелости, он вскричал:

– О, Малох-Гавумес, разве настало тебе время вскрыть мою жилу и произнести форму заклания? И что ты читаешь в той бумаге?

Но Ангел с острой стальной бритвой в когтях лишь покачал головой, тая во мгле, а в мозгу банкира отчетливо прозвучало: «Взвешен…»

Очнувшись, банкир обнаружил, что держится за сердце, а мерзкая воровка стоит напротив как ни в чем не бывало и что-то ему говорит. Она говорила бы и дальше, но Абрабанель махнул на нее левой рукой.

– … Никакого, – сказала женщина.

– Никакого???!!!– Отдышавшись, банкир завопил так, что кони шарахнулись и испуганно заржали. Господин Абрабанель снова схватился за сердце и прислонился к пальме.

Миледи вдруг все поняла, как понял и он, и поистине дьявольская усмешка заплясала на ее розовых безупречных губах.

– Карта, где карта, скверная вы женщина!? – изнемогая, прохрипел банкир.

– У меня в корсаже, месье. – Лукреция рассмеялась и двумя белыми пальчиками вытащила кусок мятой, пожелтевшей от старости шелковой бумаги. На миг Абрабанелю показалось, что вместо ногтей ее пальцы заканчиваются острыми птичьими когтями.

Карибское море. Эспаньола.

Только когда Черный Билли привязал его к мачте горящего корабля и оставил на милость фортуны, Кроуфорд чувствовал себя столь же отвратительно. Думая о Лукреции, он бежал наугад, не заметив ни того, что оказался на берегу речушки, ни того, что на остров надвигается очередной шторм. Через мгновение стена дождя низверглась с небес и затянула все сплошной серой пеленой, в которой не было никакой возможности различить даже собственную руку. Вода в реке будто закипела и стала на глазах подниматься. Кроуфорд вцепился в лианы, подтянулся и ввалился в прибрежные заросли, которые сейчас мало отличались от русла реки – так много в них было воды.

Поскальзываясь и хватаясь за шатающиеся деревца, он, было, бросился прочь от берега, но вскоре понял, что прорваться сквозь гудящую стену дождя ему не удастся. Вздувшаяся речонка будто преследовала его по пятам, захлестывая волнами по пояс. Несмотря на свою выносливость, Кроуфорд был вынужден отдаться на милость ревущего потока, увлекающего его за собой, как щепку, и лишь старался нащупать рядом в воде что-нибудь, за что можно было бы ухватиться: вглядываться в наступившую тьму египетскую все равно не имело смысла. Зажав в зубах кинжал, подаренный ему Лукрецией, и пытаясь не потерять шпагу, Кроуфорд барахтался в реке, даже не пытаясь плыть – сила течения в любом случае сводила на нет все его усилия. Он лишь изредка молотил руками по воде или шарил ими вокруг себя, надеясь, что Господь пошлет ему какой-нибудь вырванный с корнем ствол или ветку дерева в качестве опоры.