Лес вдруг ожил: красным цветом, цветом восстания, запестрели пояса и головные повязки бантамцев.

Тьи-Пурут, Тьи-Монтанг, Сангьер, — деревня за деревней уходили в леса. Весь южный Бантам, как земля вокруг вулкана накануне извержения, сотрясался от подземных толчков.

Все поместились в одной лёгкой малайской одноколке: Эвердина с сыном, Эдвард с папкой бумаг, саквояжи, постель, ящик с провизией. Кучер-китаец сел на передок.

Эвердина ещё раз оглянулась на белый дом, на заросший сад, на резного павлина на крыше, облинявшего от дождей.

— Кончено. Едем, — сказал Эдвард.

Эдвард сидел согнувшись, рассеянный, бледный. Толстую папку бумаг он обнимал руками.

Там, позади, осталось всё: спокойное пристанище, честное имя, последний кров, на который он мог рассчитывать на земле Явы.

Резидент сдержал обещание. Он написал генерал-губернатору. Брест-ван-Кемпен изложил всё дело так, что его высокопревосходительство остался недоволен «неосторожным поведением ассистент-резидента Деккера».

Его высокопревосходительство господин Даймер-ван-Твист, правитель Индонезии, прислал Эдварду официальный выговор. Он предлагал ассистент-резиденту Деккеру, «вызвавшему в высокой степени его неудовольствие», переехать в другое место, в восточную Яву, и усердной службой постараться загладить неблагоприятное впечатление, вызванное его деятельностью в Лебаке.

Выговор? Эдвард убежал с письмом генерал-губернатора в сад и метался среди колючих кустов.

Как он работал! Как он боролся за несчастных крестьян, вверенных его заботе! Он хотел защитить бантамцев от раджи, ставленника белых, от жадного червя, который столько лет сосёт их соки!

Эдвард метался по саду, обрывая полами сюртука колючки с кустов. Он плакал от возмущения.

И Эвердина плакала в своей комнате от предчувствия беды, нависшей над их головами.

К вечеру Эдвард успокоился. Он сел писать ответ генерал-губернатору.

В тот день у Эдварда были прежние его глаза, глаза его молодости — синие, непримиримые.

Ответ пришёл очень скоро. Генерал-губернатор принимал отставку Деккера.

Это было крушение. Они уезжали из Лебака без денег, без надежд. Эдвард не знал, под каким кровом он проведёт с женой и сыном предстоящую ночь.

Неширокая речка синела внизу, под холмом. Всегда смирная, речонка сегодня вздулась от ночного дождя.

Китаец остановил буйволов.

— Сердитая вода! — сказал китаец. — Нельзя ехать.

Эвердина вопросительно оглянулась на Эдварда.

— Ничего, здесь безопасно, — рассеянно кивнул Эдвард. — Проедем…

Он сжимал обеими руками свою папку. Здесь были документы: незаконно отобранные буйволы, списки крестьян, угнанных на плантации, отравление Ван-Гейма, все преступления раджи, всё жестокое насилие белых в Лебаке.

Если генерал-губернатор не знал до сих пор, он теперь узнает!

Эдвард ехал в Батавию, чтобы искать правды у самого правителя Индонезии.

Китаец осторожно вёл одноколку через реку. До половины реки всё шло хорошо, потом с буйволами что-то случилось. Не то левый оступился в воде, не то они испугались чего-то на берегу, но оба вдруг резко дёрнули в бок. Китаец потерял управление, палка, продетая над шеями буйволов, скосилась и повисла, и животные, теряя брод, беспорядочно ринулись вниз по течению. Китаец соскочил, чтобы зайти в воде наперерез буйволам, но попал в водоворот, и его понесло в сторону.

Холодная пена и брызги оплеснули лица сидящих. Одноколка накренилась, большая волна перекатилась через колени Эвердины.

— Я боюсь, мама! — заплакал Эду.

Эдвард точно очнулся. Он схватил сына на руки.

— Спасите, тонем! — кричала Эвердина.

Большая волна налетела на них, сильный толчок — и одноколка, ломая колёса, уже ложилась на бок.

— Спасите, тонем!..

С той стороны реки, с плоского берега в воду бежали люди. Худой яванец в полосатой повязке бежал впереди.

— Помогите! — крикнул Эдвард.

Люди и без того шли на помощь. Передний, в полосатой повязке, оранжевой с красным, смело зашёл в воду наперерез буйволам и взялся за конец палки. Другие повисли с боков, закричали, выправили животных, вывели на берег. Китаец выплыл на берег ниже по течению и, отряхиваясь от воды, уже бежал к ним. Он начал вновь налаживать упряжку.

— Спасибо, добрые люди! — сказал Эдвард.

Крестьяне обступили его. Это были все старые знакомые из соседних деревень; Эдвард узнавал лица. Вот Абьен из Сурата, и старый Сибун, и Матье…

— Спасибо, соседи! — растроганно сказал Эдвард. Крестьяне не кланялись, не улыбались, не делали «сумба». Они обступили одноколку и хмуро глядели на него.

Китаец уже наладил упряжку, укрепил сдвинувшиеся ящики с постелью и провизией. Можно было трогаться.

— Подожди! — сказал человек в полосатой повязке. Он подступил к одноколке и кинжалом перерубил верёвку, на которой держались саквояжи.

— Разбойники! — ахнула Эвердина.

Только сейчас Эдвард заметил: у крестьян было оружие. Пистолеты торчали из-за рваных поясов; кой у кого были и старые двустволки. У людей были мрачные, раздражённые лица; что-то знакомое видел Эдвард в выражении этих глаз. Несмотря на разницу одежды, оружия, головных повязок, одна мысль, одна воля, одна злоба вела этих людей.

«Повстанцы!» — понял Эдвард.

Он уже видел эти лица, такие же, на Суматре, на Амбойне, на Целебесе.

Яванец в полосатой повязке передал саквояж стоящему рядом; тот раскрыл его и начал выкидывать вещи.

— Ничего нет, Ардай, — сказал второй.

Крестьяне внимательно осматривали каждую вещь, но ничего не брали.

«Обыск!» — догадался Эдвард.

Обида захлестнула ему сердце. Он ступил вперёд.

— Крестьяне! — сказал Эдвард. — Я боролся за вас! Меня лишили службы и крова за то, что я хотел вам добра… Я еду к самому туван-бесару, к большому белому господину в Батавию. Я хочу заступиться за вас… А вы обыскиваете меня, как вора на большой дороге!

— Ты едешь к большому тувану? — сказал Ардай. — Своих прав ищи у него, а наши…

Он передал один пистолет товарищу, второй сунул за пояс себе.

— А наши права, — договорил Ардай, — мы сами пойдём искать!

Эдвард замолчал, потерянный, бледный. Саквояжи положили на место, увязали, китаец поднял свою плеть.

— Прощай, туван, доброй дороги! — вежливо поклонился Ардай. — Можешь ехать дальше, мы не тронем тебя.

В центре плантации, на старых насаждениях, шёл сбор. Женщины подстилали циновки под деревья, на циновки гроздьями валилась спелая кофейная ягода, похожая на вишню. В глубоких корзинах женщины несли ягоду к большим белым чанам. Там мужчины мяли ягоду ногами, промывали её сильной струёй воды. Освобождённая от мякоти косточка кофейной ягоды распадалась на две твёрдые части, похожие на половинки боба. Косточки рассыпались по деревянному настилу; они сохли на солнце и становились светло-оливковыми. Девочки с деревянными граблями ходили вдоль настилов и ворошили зёрна.

Ван-Грониус глядел насупившись на работниц. Сегодня Ван-Грониус был всем недоволен. Неизвестный нищий в красном поясе кинулся на землю перед его лошадью, когда он утром выезжал из ворот. Рыжая кобыла рванулась в сторону и едва не понесла. Мандур бросился ловить неизвестного нищего, но тот уже бежал обратно к лесу, с криком, разнёсшимся далеко по плантации.

Неизвестный нищий испортил Ван-Грониусу настроение. Какие-то бродяги шляются возле его дома, — плохо же смотрят мандуры!

Ван-Грониус носился от участка к участку. Его красное лицо мелькало то на свету, то в тени. Женщины гнулись над сорняками, мужчины взрывали землю железной мотыгой. Они молчали. Что значил этот неподвижный взгляд коричневых яванских глаз?.. Душа яванца темна. Кто знает, не готовит ли он своему хозяину удар крисом в тропической ночи?