Противопоставление очевидно: первая точка зрения отделяет литературу (в частности фантастику) от учебно—воспитательного процесса, вторая, напротив, отводит ей именно подобную роль. Обе цитаты, однако, взяты у одного и того же автора; более того — Стругацких (статьи 1962 и 1968 годов соответственно). И дело, разумеется, не в том, что мнение писателей изменилось. Вообще противоречие здесь кажущееся; в обоих случаях сказано по сути одно и то же. Просто есть школа и есть Школа. В том учреждении, которое называлось и называется школой у нас, об использовании для воспитания фантастики (а чаще всего и вообще какой бы то ни было литературы) не может быть и речи, а выработка знаний, умений и навыков, естественно, в функции искусства не входит. Иное дело — Школа — такая, каковой ей быть должно, в понимании Стругацких и вообще всякого думающего и фантазирующего Человека. В ней и цели и, соответственно, средства оказываются новыми. Вот вам и тест: школа будущего — такое заведение, где книги братьев Стругацких могут выполнять функции учебников. А название учебного предмета — не суть. Есть ли подобный опыт? Да. Очень мало (хочется добавить «пока», но нынче давно не шестидесятые годы…), но есть, и вполне положительный. Это я не со слухов говорю, сам видел.

И в мыслях нет сводить литературное творчество к этой самой функции воспитания! У тех же авторов и в те же годы мы находим не только оговорку типа «фантастика существует для…, но и многократное упоминание о том, что мастер пишет потому, что не может не писать. Так что к лагерю ищущих в искусстве смысл прошу меня не относить. И все же, когда вдохновение сделало свое дело и рукопись продана, мы вправе сравнивать результаты творчества разных мастеров — в том числе и по шкале полезности для нас, смертных. И, возвращаясь снова к теме инопланетности, рискну сформулировать еще одно, неизбежно ограниченное, определение: чем больше автор обладает способностью к видению извне и чем сильнее он вовлекает в такое видение читателя, тем больше смысла в его труде — с читательской точки зрения. А если довести прагматичность оценок до предела и считать литературу существующей все же для читателей, то еще проще: чем свежее и отвязаннее взгляд писателя, тем больше его творчество — литература.

И получается, в соответствии с самой первой нашей сентенцией, что чем больше литература — Литература, тем больше она — фантастика!

Не слишком ли? Да нет, отчего же. Вполне логично: функция искусства делать зрителя—читателя на какое—то время инопланетянином. А иначе зачем все это вообще? Убивать время в электричке? Просто термин «фантастика» не следует трактовать в узкозвездолетном ключе, и только. Классический пример — с «Руанским собором» Клода Моне. Кто до художника видел, что полуденный туман в Париже так напоен кирпичной пылью, что здание выглядит красноватым? А он явился со своей планеты и обратил наши взгляды в нужном направлении. Теперь вот видим и мы. Фотография, надо думать, такого эффекта не дала бы. Так что реализмом этот взгляд художника никак не назовешь. Он истинно фантастический: Земля, взгляд извне. (Ну, или пусть будет впечатление. Все равно. Главное здесь — кто смотрит.) А объективность фотографии — лишь кажущаяся, вопреки названию оптики фотокамеры. Систему—то изобрели мы, земляне, подогнав результат под свое устоявшееся ведение. И лишь в руках настоящего фотохудожника, одного из многих тысяч, способного и видеть, и снимать по—своему, камера эта становится инструментом искусства, а не просто ремесла. То же и с кино, и с видео— и со всеми стерео-, голо— и прочими изобретенными и еще не изобретенными новинками. Только — в руках пришельца и никак иначе! Потому—то в Зазеркалье все по—другому, не как у нас: хорошее Зеркало не просто отражает. И уж кто—кто, а Кэрролл это знал лучше других! Ему — со стороны — было виднее. А «реализм» — что ж, он тоже приносит пользу. Как стекло с амальгамой. Вот бриться, например, удобно. (Как в печном горшке удобно варить пищу.) Только ни на минуту не следует забывать, что видим мы в обычном зеркале только то, что хотим увидеть (потому и пугает незнакомостью собственная фотография). И кто знает, что оно отражает, когда от него отвернешься…

Значит ли сказанное о воспитании, будто я призываю, как в былые времена: «побольше положительных героев» или, как уже во времена новые: «довольно чернухи…» — и так далее? Нет, конечно. Вряд ли из того, что в хорошей книге положительный герой может стать примером для подражания, следует обратное. Есть, есть среди нас ученики Стругацких. Точнее, ученики Руматы Эсторского, Максима Каммерера, Ивана Жилина. Очень возможно — Айзека Бромберга или Рудольфа Сикорски. Но уж наверняка нет учеников ротмистра Чачу или Умника—генпрокурора. И не потому, что такие не читают фантастики, а потому, что этому учиться не надо. Это, как ни грустно признать, есть и так, само по себе. А тому — надо, и очень непросто. И не быстро. И не всегда получается. Так что, к нарушению баланса в пользу «что такое хорошо» я призывать не собираюсь. И вообще — ни к чему я не собираюсь призывать. Просто речь идет о том, что книга становится Учебником. Без всяких призывов. Механизм, повторяю, нам неизвестен. Отсюда и представление о школе будущего как о структуре, использующей данный факт — в качестве необъясненного, но полезного природного феномена. А призывы тем и хороши, что ничего в этом мире не меняют. Известно это, опять же, из многовековой истории борьбы — как «против», так и «за».

Так что инопланетяне пусть просто будут и просто что—нибудь создают. Без наших ценных советов. А мы оставляем за собой право их творчество использовать. В надежде, что пробудить добрые чувства хотя бы в немногих — с помощью инопланетной лиры — удастся.

Несколько слов о методике. Есть ли среди книг — Учебников более и менее сильнодействующие? Универсальные и, наоборот, узкоспециализированные? Объединяет ли самые выдающиеся пособия что—то общее?..

Ответить здесь на подобные вопросы полно и всерьез, конечно, не удастся. Но вот сказать кое—что о творчестве Стругацких — в сравнении с близкостоящими образцами учебной литературы — стоит.

Должна ли книга заставлять думать? «Как? Опять?!» — так и слышу вопль читателя, вконец задолбанного разговорами обо «всем хорошем во мне…» и о спасении души, «обязанной и день, и ночь…». Причем каждого из нас индивидуально долбали этим десять школьных лет, а всю страну скопом — едва ли не полтора века, пытаясь превратить в просвещенную европейскую державу. Не будем оценивать результаты этих усилий — здесь не место. Попробуем абстрагироваться от нашей печальной истории и ответить на поставленный вопрос без эмоций. Должна или не должна? И если да, то в каких количествах, какими средствами и, наконец, о чем именно — думать.

Фантастика братьев Стругацких думать не требует. Сложности их книг можно и вовсе не заметить, с увлечением проглатывая одну за другой. Однако уровень подтекста, недосказанности (особенно в поздних работах) — высок. И при первом прочтении не всегда доступен даже искушенному знатоку. [Параллель — ранний Брэдбери: он вынужден был все разжевывать — ведь подготовленного читателя взять было пока неоткуда. Зато уже в «Марсианских хрониках» мастер уходит не только от объяснений, но и от детализации антуража. Его «Марс» — в каждой новелле другой. Это — всего лишь площадка для отработки человеческих ситуаций. И как устроен мир (не говоря уж о звездолете) — не суть важно. Был бы человек хороший…]

Поэтому и называю писателя Андрея Лазарчука последователем Стругацких: у него думать необходимо, иначе попросту непонятно. И все же… Все же экстракласс Учебника — выше. В Учебнике сложность конструкции допускает свою «незамечаемость» для новичка или просто поверхностного потребителя. Умный — не скажет! Ну, а кому не надо, тот, как известно, не поймет.