Но тоже молчит.

— Дурак, — говорю я сдержанно, потом смотрю ему в глаза. — Понимай как хочешь.

Он слегка покачивает головой, глядя прямо перед собой. Такси останавливается на стоянке возле автовокзала. «Шевроле» папы Эндрю тысяча девятьсот шестьдесят девятого года — единственная машина на стоянке. Да, в этот старинный тарантас нельзя не влюбиться.

Эндрю расплачивается с водителем, и мы выходим.

— Доброй ночи, приятель, — говорит он, и такси отчаливает.

Пока мы едем к дому его отца, я всю дорогу молчу, думаю над его словами, но, когда машина подъезжает к безукоризненно чистому и опрятному зданию, встрепенувшись, открываю рот.

— Вот это да! — говорю я, вылезая из машины. — Ничего себе домик!

Эндрю захлопывает дверцу.

— Да… У отца своя довольно успешная проектно-строительная компания, — равнодушно произносит он. — Пошли скорей, не хочу тратить лишнее время, боюсь, Эйдан заявится.

Иду за ним по извилистой, обсаженной деревьями и кустарником дорожке, ведущей к парадной двери трехэтажного здания. Все вокруг говорит о благополучии и достатке, и мне трудно представить, что здесь живет его отец, тот мужчина, которого я видела недавно. Он произвел на меня впечатление человека гораздо более простого и совершенно не практичного, в отличие от моей мамы.

Окажись мама перед этим домом, она бы упала в обморок.

Эндрю перебирает ключи в связке, находит нужный, сует в замочную скважину.

Щелчок — и дверь открывается.

— Прости за любопытство, а почему твой отец захотел жить в таком огромном доме?

В прихожей стоит какой-то приятный запах, с примесью корицы.

— Он тут ни при чем, это все его бывшая жена.

Иду за ним дальше, к лестнице, покрытой белой ковровой дорожкой.

— Она неплохая женщина. Линда, помнишь, он говорил о ней в больнице? Но не смогла с папой ужиться, и я ее понимаю и не виню.

— А я думала, ты сейчас скажешь, что она вышла за него из-за денег.

Эндрю, не останавливаясь, качает головой:

— Нет, ничего подобного, просто жить с моим отцом не так-то просто.

Он сует ключи в карман джинсов. Украдкой бросаю взгляд на его упругие ягодицы, обтянутые синей тканью, и невольно закусываю нижнюю губу, тут же кляня себя за такое непростительное легкомыслие.

— Вот моя комната.

Заходим в спальню, первая дверь слева. В ней довольно пусто. Комната больше похожа на кладовку: несколько коробок, аккуратно сложенных у темно-серой стены, какие-то спортивные принадлежности и странная статуя индейца в национальном костюме, частично обернутая в целлофан. Эндрю проходит к огромному встроенному шкафу, включает в нем лампочку. Я остаюсь посреди комнаты, сложив руки, оглядываюсь, стараясь не подать повода обвинить меня в том, что я сую нос куда не следует.

— Говоришь, это твоя комната?

— Да, — отвечает он из шкафа, — ночую здесь, когда приезжаю в гости, могу жить, если захочу.

Подхожу к двери шкафа, вижу, что он роется в одежде, развешанной примерно так же, как и у меня.

— У тебя, я вижу, та же мания.

Эндрю смотрит на меня вопросительно.

Я указываю на одежду, развешанную по цвету и на пластмассовых плечиках тоже в тон.

— Нет, что ты, я тут ни при чем, — поясняет он. — Это все папина домработница, приходит и наводит порядок. Если б не она, одежда вообще валялась бы по всей комнате где попало… Постой, — искоса смотрит он на меня. — А ты что, тоже так развешиваешь свои тряпки? — Он тычет пальцем в рубашки.

— Да, — признаюсь я, хотя чувствую себя при этом как-то неуютно. — Люблю во всем порядок, чтобы все было на своих местах.

Эндрю смеется и снова принимается рыться в рубашках. Не особенно разглядывая, снимает с плечиков несколько и еще джинсы в придачу, перекидывает через локоть.

— И тебе не в лом?

— Что? Аккуратно развешивать одежду?

Он улыбается и сует мне в руки кучу тряпок.

Недоуменно гляжу на них, потом на него, не зная, что с этим делать.

— Ты чего? А-а… Видишь вон там спортивную сумку? На тренажере висит, — указывает он в другой конец комнаты. — Сунь это в нее, пожалуйста.

— Хорошо, — отвечаю я и послушно иду туда.

Сначала кладу вещи на черную скамейку, потом беру спортивную сумку, свисающую со штанги.

— А куда мы сначала поедем? — спрашиваю я, аккуратно складывая рубашку, лежавшую сверху.

Он все еще роется в шкафу.

— Нет-нет! — отвечает Эндрю изнутри; голос его звучит слегка приглушенно. — Никаких планов, слышишь, Кэмрин? Просто садимся в машину и едем. Никаких карт, планов и прочей ерунды… — Высовывает голову из шкафа, и теперь голос слышен отчетливей. — Что ты делаешь?

Поднимаю голову: в руках у меня вторая, уже почти сложенная рубашка.

— Складываю одежду.

Слышу стук, кажется, он сбрасывает на пол кроссовки. Потом появляется из шкафа и идет ко мне. Подходит, смотрит на меня как на дуру, берет из моих рук не до конца сложенную рубаху.

— Тебе что, делать нечего? Детка, да засунь их в сумку — и дело с концом.

И он сует рубаху в сумку, словно демонстрируя, как это правильно делается: легко и быстро.

Растерявшись, не знаю, на что больше обращать внимание: на его урок дезорганизации или на то, как стучит мое сердце, он назвал меня «детка».

Пожимаю плечами, мол, твои вещи, делай с ними что хочешь.

— Не важно, что на тебе надето, — говорит он, направляясь обратно к шкафу. — Главное, что ты делаешь, когда на тебе это надето. — Швыряет мне черные кроссовки — сначала одну, потом другую, а я ловлю. — Будь добра, сунь их туда же.

Послушно исполняю, буквально всовывая их между рубахами, хотя и не могу избавиться от отвращения и до сады. Хорошо еще, что подошвы чистые, похоже, кроссовки еще не надеванные, иначе бы я обязательно возникла.

— Знаешь, что меня больше всего привлекает в девушках?

Он стоит, высоко подняв мускулистую руку над головой, что-то ищет среди коробок на верхней полке. Мне виден кончик татуировки на левом боку, под задравшейся футболкой.

— Ммм… Нет, не знаю. Наверное, мятая одежда? — морщу я носик.

— Нет, мне нравится, когда они надевают то, что первое под руку попадет, — отвечает он, доставая сверху обувную коробку. Выходит, держа коробку в одной руке. — Привлекательная — это та, у которой на лице написано: «Главное, я живу, а остальное мне до лампочки».

— Понятно, — говорю я. — Значит, ты из тех парней, кто презирает макияж, духи и все такое, в общем, все, что делает девушку женственной.

Он вручает мне коробку, и снова я в недоумении гляжу и не знаю, что с ней делать.

Эндрю улыбается:

— Да нет, не презираю, просто думаю, что чем проще, тем привлекательней, вот и все.

— А с этим что делать? — Стучу пальцем по крышке коробки.

— Открой.

Неуверенно гляжу на нее, потом снова на него. Он нетерпеливо кивает: давай же!

Снимаю красную крышку, гляжу на пачку компакт-дисков в пластиковых футлярах.

— Папа поленился поставить в машину плеер, — начинает он, — а когда едешь, не всегда хороший радиоприем, иногда приличной станции вообще не найдешь.

Берет у меня крышку.

— Это будет наш с тобой основной плей-лист, — улыбается он до ушей, демонстрируя ровные белые зубы.

Кисло улыбаюсь в ответ.

Здесь собрано все: группы, о которых он мне все уши прожужжал в автобусе, когда мы познакомились; попадались и такие, о существовании которых я даже не знала. Я почти уверена, что девяносто процентов из этой музыки уже слышала у родителей. Но если спросить про название песни, или из какого она альбома, или какая группа ее поет, ответить я, скорей всего, не смогу.

— Я потрясена, — говорю я, сморщив нос и вложив в эти два словечка весь свой сарказм, гляжу на него с хмурой улыбочкой.

А он улыбается еще шире. Кажется, ему доставляет огромное удовольствие измываться надо мной.

ЭНДРЮ

Она очень смешная, когда я начинаю над ней измываться, просто прелесть. Потому что ей самой нравятся наши перепалки. Не знаю, как это у меня получается, зато знаю, что, когда в голове звучат осуждающие голоса: «Имей совесть, оставь ее в покое», хоть убей, не могу ничего с собой поделать. Да и не хочу.