Слышу за стенкой в номере Эндрю шум воды. Воображаю, как он стоит под душем, в этой картине нет никакой эротики, ничего извращенного, хотя представить такое очень даже легко. Я думаю о нем вообще, о том, куда мы с ним едем и зачем все это. Потом думаю о его отце, и сердце мое сжимается. Я понимаю, как Эндрю страдает, и чувствую себя беспомощной. Мне очень хочется ему помочь, но я не знаю как. В конце концов чуть не усилием воли гоню эти мысли и начинаю размышлять о себе, о собственной жизни и ее проблемах, никак не связанных с Эндрю и его проблемами.

Надеюсь, о своих проблемах мне никогда не придется ему рассказывать, о том, что заставило меня предпринять эту безумную автобусную экскурсию в никуда, потому что тогда я начну мучиться угрызениями совести и считать себя себялюбивой дурой. Разве можно сравнивать мои проблемы и его? Это же небо и земля.

Ложусь в постель с мокрыми волосами, для начала расчесав их пятерней. Включаю телевизор. Я не чувствую никакой усталости, потому что почти всю дорогу от Денвера спала. Переключаю каналы, пока не натыкаюсь на какой-то фильм, где играет Джет Ли. Но смотрю вполглаза, лишь бы был какой-то шум в комнате.

Четыре раза звонила мама, оставила четыре сообщения.

От Натали по-прежнему ничего.

— Как там в Виргинии, чем занимаешься? — слышу я мамин голос в ухе. — Надеюсь, не скучаешь.

— Да, оттягиваюсь по полной. А у тебя как дела?

Мама хихикает на другом конце страны, и мне инстинктивно становится противно. Значит, рядом с ней мужчина. Тьфу, надеюсь, она говорит со мной не в постели и голая, а какой-то козел не лижет ей спину.

— У меня все хорошо, деточка, — отвечает она. — С Роджером продолжаем встречаться, на выходные едем в круиз.

— Рада за тебя, мама.

Снова хихикает.

Я морщу нос.

— Ну, хорошо, деточка. Мне надо идти. Ну, перестань же, Роджер! — Снова хихикает.

Господи, меня сейчас стошнит!

— Я просто хотела узнать, как у тебя дела. Позвони завтра, расскажешь, что нового, хорошо?

— Хорошо, мама. Позвоню. Я люблю тебя.

Отключаемся, я кладу телефон на кровать. Откидываюсь на подушки и невольно думаю о том, что за стенкой сейчас Эндрю. Может быть, тоже сидит на кровати головой к этой же стенке. Начинаю снова щелкать каналы, пока не вижу, что пошла уже по второму кругу, а может, и по третьему, не знаю.

Сползаю ниже, оглядываю комнату.

Вдруг слышу: за стеной звенит гитара… Это же Эндрю играет! Сердце начинает стучать в странном ритме. Медленно поднимаюсь с подушек, чтобы лучше слышать. Мелодия медленная, тихая, кажется, даже жалобная. Потом идет рефрен, темп увеличивается, но совсем немного, а потом снова начинается жалоба, следующий куплет. Боже мой, как красиво!

Слушаю еще минут пятнадцать, он все играет, потом гитара умолкает. Телевизор я давно выключила, сразу, как только услышала музыку, и теперь до слуха доносятся только звуки падающих капель из ванной и шум моторов въезжающих на стоянку или отъезжающих автомобилей.

Я постепенно засыпаю, и снова ко мне возвращается все тот же сон.

В то утро я не получила ни одной эсэмэски от Иэна, которые всегда получала еще в постели. Пыталась дозвониться до него, слушала гудки, но без толку, даже голосовая почта не включалась. Я пошла в школу. Но Иэн туда так и не пришел.

Когда я шла по коридору, все смотрели на меня, оборачивались. Некоторые отводили глаза. Когда в раздевалке я проходила мимо Дженнифер Парсонс, она вдруг ни с того ни с сего расплакалась. Потом встретила девчонок из группы поддержки. Увидев меня, они неожиданно задрали носы и смотрели на меня как на прокаженную. Я не понимала, что происходит, было такое чувство, что я попала куда-то в зазеркалье, где все ведут себя очень странно. Никто со мной не разговаривал, но, черт возьми, ясно было, что все в школе знают что-то такое, чего не знаю я. Причем что-то ужасное. У меня никогда не было врагов, не считая девиц из группы поддержки, которые завидовали мне, потому что Иэн любил меня, а на них не обращал внимания. Что тут скажешь? Иэна Уолша любили все, девчонки бегали за ним толпами, и никого не волновало, что родители Иэна бедные и до сих пор сами возят его в школу на машине, даже Эмили Дертинг, самую богатую девочку в средней школе Миллбрука.

Она все равно по нему сохла.

Да и все остальные тоже.

Я подошла к своему шкафчику в раздевалке, надеясь скоро увидеть Натали: может, хоть она объяснит, что происходит. Стояла там дольше обычного, ждала, ждала, но ее все не было. Меня отыскал Деймон и рассказал, что случилось. Отвел в сторонку, в нишу с питьевыми фонтанчиками. Сердце у меня колотилось как сумасшедшее. Еще утром, едва проснувшись, еще до того, как проверила мобильник и увидела, что от Иэна нет сообщений, я уже знала: что-то не так, что-то случилось. Уже тогда мне стало не по себе, будто заболела, что ли. Словно уже знала…

— Кэмрин, — сказал Деймон, и я сразу поняла, что он хочет сообщить мне что-то очень серьезное, потому что и он, и Натали всегда называли меня просто Кэм. — Иэн вчера вечером попал в аварию…

У меня перехватило дыхание, я зажала ладонями готовый вырваться крик. Гортань разрывали рыдания, слезы ручьями текли по щекам.

— Его отвезли в больницу, и утром он умер.

Деймон очень старался рассказать мне все подробности, но я видела по его лицу, как ему трудно.

Я смотрела на него, а мир на моих глазах рассыпался на куски, и я не могла больше вынести этого и рухнула прямо Деймону в руки. Очнувшись, плакала без остановки, до тошноты, потом Натали наконец нашла нас, и они оба помогли мне добраться до школьного медпункта.

Просыпаюсь вся в поту, сердце бьется отчаянно. Отбрасываю простыню, сажусь на кровати, поджав колени и схватившись руками за голову, глубоко вздыхаю и еще раз. Такие кошмары давно уже не мучили меня. И именно этот сон был последний, который мне тогда приснился. Почему он снова вернулся?

Меня будит громкий стук в дверь. Я вскакиваю.

— Проснись и пой, красавица моя! — слышится мелодичный голос Эндрю за дверью.

Я даже не помню, как снова уснула после этого страшного сна. В узенькую щель между шторами пробиваются утренние лучи, на коричневом ковре под окном пляшет солнечный зайчик. Встаю с кровати, отбрасываю с лица взлохмаченные волосы, иду открывать дверь, а то он сейчас перебудит весь мотель.

Открываю, он стоит и таращит на меня глаза.

— Чертовка, — произносит, оглядывая меня с головы до ног, — что ты со мной делаешь?

Смотрю на себя, кажется, я не совсем проснулась, и вдруг до меня доходит, что я все еще в тоненьких белых шортах и университетской футболке, под которой нет лифчика. Господи, соски просвечивают сквозь ткань, горят, как красные фонарики! Поспешно складываю руки на груди, стараюсь не смотреть ему в глаза, он осторожно пролезает в комнату.

— Я хотел сказать, хорошо бы тебе одеться немного, — продолжает он с кривой улыбочкой, втаскивая в комнату свои сумки и гитару, — но, если хочешь, ходи так, я ничего не имею против.

Кручу головой, даю понять, что я — против, а сама пытаюсь спрятать улыбку.

Эндрю плюхается на стул у окна, кладет свой скарб на пол. На нем коричневые шорты ниже колен, простенькая серая футболка и низкие черные кроссовки. Носков не видно. Возможно, их нет вовсе. На лодыжке, прямо над косточкой, замечаю татуировку, похоже на круглый кельтский узор. Ноги как у настоящего бегуна: икры мускулистые и упругие.

— Подожди там, я сейчас. — Я иду к сумке, она на длинном комоде, с одной стороны которого стоит телевизор.

— Это надолго? — спрашивает Эндрю тоном следователя, ведущего допрос.

Вовремя вспомнив, что он говорил в отцовском доме, ответ я сначала тщательно обдумываю. Сказать «полчасика» (обычно как раз, чтобы привести себя в порядок) или напялить что под руку попадется и через пять минут быть готовой?