— Я ничего такого не натворил и не хочу, чтобы вы меня перед всеми позорили. Даром не надо!

Господину Шаумелю стоило усилий взять себя в руки.

— Вот как? Тебе это даром не надо! В таком разе я тебе просто-напросто докажу, что этим пачкуном был ты. Да и ни у кого другого зеленого фломастера нет. Я ведь видел, как твой друг Свен подарил их тебе на день рождения. А теперь пошли со мной в подвал, посмотрим! Нет, стой! Сперва ты мне напишешь несколько слов на этой бумажке — печатными буквами. Пиши: «Ищу друга». Теперь пиши: «Полночь». Хватит. А теперь — пошли.

Йоген все спокойно написал и не менее уверенно последовал за воспитателем в подвал. На лестнице они встретили Кайзера Рыжая Борода, который присоединился к ним.

В туалете Шмель рывком открыл одну из дверей и прокурорским тоном отчеканил:

— Вот, смотри… — И осекся. Никакой надписи на двери не было. — Но ведь здесь только что… — Он открыл — и с тем же результатом — соседнюю дверь, несколько растерялся.

— То, что тут было написано, я недавно стер, господин Шаумель! — сказал практикант. — С лакированной поверхности фломастер легко отходит.

Шаумеля всего перекорежило.

— Какое вы имели право просто-напросто уничтожить улику, господин Винкельман? За моей спиной! Не спросив меня! Вам, очевидно, не ясно, что вы здесь исполняете роль воспитателя — по крайней мере, еще два дня, пока ваша практика не кончится, — а не пособника этих паразитов?

Рыжая Борода мягко возразил:

— Не следует ли вам, господин Шаумель, в присутствии мальчика взять иной тон.

Со стороны могло показаться, будто воспитатель хочет броситься на него.

— Что это вам взбрело? Вы мне еще будете указывать?! У меня несколько больше опыта, чем у вас, уж поверьте. И я запрещаю вам вмешиваться в мои методы воспитания!

— Я полагаю, что наилучший метод в данном случае — это просто взять и стереть надпись, а не устраивать сцену на тему «Преступление и наказание». Да и какой во всей этой истории криминал? Кто-то из ребят накорябал что-то на туалетной двери. Этого быть не должно, нет слов. Но поджог был бы в тысячу раз хуже. Не вижу повода для волнений. Считаю просто недостойным устраивать целое представление из-за такой чисто детской выходки.

— Об этом нам лучше потолковать с глазу на глаз. Можешь идти, Боксер!

— А наказание как же?

— Оно остается в силе. Второго зеленого фломастера в группе нет.

Рыжая Борода вмешался еще раз:

— Не могу представить, чтобы это сделал Йоген. Он бы не написал «полдень» с дефисом и через «и».

— Я сказал, ты можешь идти, Боксер!

Йоген пошел в спальню, где никого, кроме Свена, не было. Свен сразу усадил его на край кровати и зашептал, с опаской поглядывая на дверь:

— Йоген, сдается мне, я знаю, кто это сделал. Пудель сказал, что Терьер брал из твоего шкафа футляр с фломастерами. Я посмотрел: там его и вправду нет.

— Где ж этот гад?

— Пошел со всеми к ограде. Пудель и тебя хотел одной угостить.

— Ну, я ему устрою! Будет помнить! Но сначала пойду к Шмелю.

Свен с трудом удержал Йогена за рукав и горячо зашептал:

— Не советую тебе, Йоген. Мы в группе чего только не вытворяем — пусть. Но продавать кого-то Шмелю — на это никто не пойдет. Если ты это сделаешь, тебя за человека считать не будут.

— Думаешь, я должен неделю корячиться в подвале, не выходить в город, не получать карманных денег — и все из-за Терьера?

— Невезуха. — Свен криво улыбнулся. — Но я голову даю на отсечение, что завтра утром Терьер сам к тебе подкатится. И деньги свои отдаст, и вкалывать за тебя предложит. Свободный день, конечно, накрылся. Но и Терьер никуда не пойдет, посмотришь. И я, между прочим, тоже, раз тебе нельзя.

Йогена все это не переубедило, но спорить он не стал, так как появились ребята. Они проходили мимо кабинета воспитателя, вытягивая шею и прислушиваясь к доносившимся оттуда громким голосам, после чего, успокоенные, направлялись в спальню.

Йоген схватил проходившего мимо Терьера за рубашку.

— Мои фломастеры еще у тебя? Говори!

— У меня? Твои фломастеры? Спятил, что ли? На фига они мне?

— Подержи-ка его, — сказал Пудель. Он подскочил к шкафчику Терьера, опытными движениями прошелся по всем вещам и с победным видом выудил откуда-то пластиковый футляр с фломастерами. — Держи свое добро, — он кинул Йогену футляр. — Сам, поди, знаешь, Терьер, что тебя теперь ожидает.

Когда после душа Йоген взялся за уборку, к нему пристроился Терьер и молча стал помогать. Вид у него был очень смущенный; и после того, как все было закончено, он робко сказал:

— Слышь, Боксер, может, поговоришь с ними? Я эти штуки и не думал воровать. Честно! Почиркал малость, а потом забыл… С кем не бывает.

— И на двери в уборной тоже ты почиркал, и ни слова не сказал, когда Шмель меня за это взгрел.

— Не мог я, Боксер. Никак не мог. Эх, если б ты знал, чего только в моем деле не написано! Мне тогда вообще гроб с музыкой — характеристики для освобождения в жизни не получить. А ты тут новенький, и для тебя это совсем не смертельно. Так скоро они тебя все равно не выпустят. Успеешь еще получить вагон хороших характеристик. А я здесь уже. четыре года. И если, наконец, теперь отсюда не выйду, меня переведут учеником в спецучилище…

— Нечего плакаться! Обо всем этом раньше надо было думать!

— Ты говоришь, как Шмель. Сам-то всегда заранее думал обо всем, что делал?

Йоген замялся:

— Нет, не всегда. Но и такой подлянки никому не сделал. — Он повернулся и пошел в спальню.

Терьер промолчал, но, когда он вслед за Йогеном пришел в спальню, на нем лица не было. Лишь после того, как свет потушили, он чуть слышно произнес:

— Если вы так хотите, я пойду к Шмелю и сознаюсь.

Никто ему не ответил.

Заснуть он не мог. К тому же он слишком хорошо знал, что означает это молчание, и ему было страшно. Он не мог забыть, как выглядел Пудель около года тому назад. Ночью вся группа напала на него за то, что он украл у одного из ребят печенье, присланное ко дню рождения. Почти две недели Пудель провалялся в изоляторе, и Шмель не очень-то старался найти виновных. «В конце концов, вас сюда взяли на исправление, — сказал он, — и я не вижу причин вмешиваться, если в подобных случаях вы прибегаете к своим методам воспитания». Но, помедлив, все же добавил: «Тем не менее телесное повреждение также действие наказуемое, запомните это на будущее». Терьер ничуть не сомневался, что о последнем замечании Шмеля никто больше не вспоминал.

И никуда не денешься. Они наверняка набросятся. Но когда? Возможно, и не этой ночью. Оттянут месть, чтоб заставить жертву ждать и мучиться. Рассчитывать на их забывчивость не приходилось.

Исчез Терьер. За завтраком его место осталось пустым.

— Струхнул — и в кусты, — спокойно заметил Свен. — Они его скоро найдут. Возможно, что и сегодня. Только свою характеристику опять подпортил; все равно ведь вломим, да еще перед этим дома схлопочет.

Господин Шаумель тоже воспринял факт пропажи Терьера без волнения. Он снял трубку и позвонил господину Катцу, доложив, что его воспитанник в очередной раз исчез и забрать его следует, скорее всего, по известному адресу.

В этом отношении Терьер, не создавал никаких проблем. Он удирал чаще всех, но всякий раз достаточно было позвонить в полицию — и его тут же ловили. На настоящий побег у него даже фантазии не хватало.

Естественно, время от времени кто-то из ребят исчезал. Их разыскивали по всей стране и даже в значительной части Европы. Так, в прошлом году один беглец добрался на поезде, без билета, до Генуи, другого обратно до границы препроводили сотрудники западногерманского посольства в Париже. Порой их странствия продолжались две-три недели, но ловили их всех до единого.

Терьер не испытывал тяги к дальним странствиям. С ним происходило то же, что с собакой, которую неодолимо тянет лишь к своему хозяину. Когда он чувствовал опасность, когда ему угрожало наказание, когда он страдал от несправедливого обращения или просто не мог больше выносить пресного однообразия и изматывающей принудиловки, тогда он пускался в бега, и бежать ему до цели было совсем недалеко. Он сбегал домой, каждый раз ища защиты именно там, где для него никакой защиты не было. Среди своих семи братьев и сестер он с давних пор считался мальчиком для битья. Родителей вполне устраивало, что одним едоком в семье стало меньше, и когда Терьер появлялся дома, то нарывался лишь на побои. Били его за то, что своими вечными побегами он позорил семью и только усложнял всем жизнь: каждый раз за ним являлась полиция. Иногда и полиции не требовалось, просто отец брал своего парня за шиворот и на трамвае лично доставлял в учреждение господина Катца. При этом он обычно громогласно выговаривал господину Катцу: они тут, видать, даже за ребячьей оравой как следует приглядеть не в состоянии; и за что только людям деньги платят; и не думают ли они, что ему больше делать нечего, как бегать за собственным оглоедом, которому и воспитание в закрытом заведении — словно мертвому припарки; и кто ему возместит расходы на трамвайные билеты; и уж в другой раз он этого так не оставит — министру жаловаться будет. После чего Терьер опять появлялся, его стригли наголо, отправляли на три дня в карцер. Затем он возвращался в группу. Днями напролет сидел в стороне, ни с кем не разговаривал, только скулил да поносил своих родителей, к которым снова сбегал, как только чувствовал, что над его головой сгущались тучи.