— В этот раз мы ему тоже вломим, — заверил Свен.

Йоген возразил:

— Ну зачем так! Сам посуди, Свен, у него, бедняги, еще более собачья жизнь, чем у нас. Меня сюда отдала мама, факт, но если б я слинял, просто не выдержал бы, то не думаю, чтобы она меня отволокла в полицию. И потом: Терьер — лопух. Тут он не виноват. Он же из-за этого ничего для себя толком сделать не может, иначе он бы не сбегал, как заведенный, все домой да домой, зная наперед, что его поджидает. Зачем же еще нам его лупить, его уже и так достаточно отлупили, Свен.

Свен не успел ничего ответить, так как к друзьям подошел Шмель.

— Я слышал, — сказал он, — что на сей раз у Терьера была вполне определенная причина для побега. Такие вещи трудно утаить. Почему же ты мне не сказал, Боксер, что знал, кто испоганил туалетную дверь?

— Да я только вчера узнал это, и потом, мы хотели уладить все сами.

— Так-так.

— Но раз вам это известно, значит, наказания отменяются?

Господин Шаумель только развел руками:

— Отменяются? С чего ты взял?

— Но вы же теперь знаете, что это был не я!

— Верно. Но я также знаю, что ты не соизволил поставить меня об этом в известность. Я требую от своих воспитанников посильного сотрудничества. Ты меня обманул… Нет, не возражай. Ты ничего мне не сказал, это так, но и умолчание может быть ложью, в этом мы, полагаю, солидарны. И я не вижу никаких причин отменять наказания. Ты ведь уже десять раз сдавал одно и то же сочинение, которое иначе как вопиющим хамством не назовешь. Ты продолжаешь утверждать, будто попал сюда по вине матери. Признайся, это не говорит о том, что ты хоть что-нибудь осознал. И я на все это должен смотреть сквозь пальцы?

Он повернулся и пошел. Свен, следивший за Йогеном, видел, как у друга резко выступили на лице желваки, как он сжал кулаки и готов был броситься на воспитателя.

— Не дури, — сказал Свен, — он ведь может сделать с нами все, что захочет.

…Терьер явился в тот же день, истерзанный и зареванный. Ребята видели его лишь мельком — он сразу же отправился в карцер.

После того как Йоген поговорил с ребятами, темную Терьеру решили отменить. Только Пудель поначалу противился:

— А меня вы в прошлом году разве не отдубасили? А то, что я сделал, во сто раз безобиднее. Из-за меня тогда никого не наказали. И я молчал в тряпочку. А Терьера вам жалко. Мне этого не понять.

Йоген улыбнулся и хлопнул его по плечу:

— Так и меня тогда тут не было, Пудель, не то я и тебя бы защитил. Нам, Пудель, тут заодно держаться надо, а не доканывать друг друга. К чему все это приведет? Шмель хочет из нас веревки вить — это ясно. И он добьется этого тем скорее, чем больше мы сами будем ему помогать.

Кое-кто кивнул и пробормотал нечто одобрительное.

— Терьер по-свински поступил, чего уж там. Но ведь пострадал один — я. И мы, бывало, вели себя по-свински. Да если б нас за это всякий раз лупили, мы б сегодня еще в гипсе лежали. Скажешь, нет, Пудель? Или ты, Свен? Мы же все успели дров наломать, и, поди, не всегда нарочно или со зла. Вот и с Терьером такая же история. За это мы тут и торчим. А такой дядечка, как Шмель, считает нас поэтому последним отродьем. Если нам и надо от кого-то защищаться, так от Шмеля. Сами, что ли, не видите?

Все согласились, и, когда Йоген набросал им первоначальный план действий, ребята единодушно признали: им уже давно следовало предпринять что-то в этом духе. И они в любом случае его поддержат — на это Йоген может положиться.

— Это будет боксерское восстание, — возгласил, улыбаясь, Свен, но остальные не уловили, в чем соль этой шутки.

Молча застыли они позади своих стульев, как и каждое утро. После побудки встали, строем спустились в умывальню, обмотав шеи полотенцем, вымылись под бдительным оком воспитателя, вытерлись, почистили зубы, сполоснули зубные щетки и поставили их обратно в цветные пластмассовые стаканчики так, чтобы все чистящие поверхности смотрели строго в одну сторону; они застелили постели — чтобы у подушек был вид, будто в них вставлены доски; осмотрели шкафчики — чтобы удостовериться, все ли там соответствует инструкции, железному, неизменному распорядку: крупные вещи внизу, нательное белье сверху, все аккуратно сложено стопкой; в нижнем отделении обувь, носками наружу, почищена накануне вечером, выходной костюм под целлофановой накидкой; они стояли перед своими кроватями, пока господин Шаумель совершал обход; по его знаку — кивок головы — вытянули перед собой руки на уровне пояса, чтобы воспитатель мог осмотреть ногти на пальцах; дежурные принесли из кухни кофе, хлеб, маргарин, джем, приборы; окинув взглядом стол, господин Шаумель убедился, что все шло, как и каждый день, по заведенному порядку. Дежурный по цветам полил кактусы, ответственный за рыбок насыпал в аквариум прикорм. И вот они стояли молча, позади своих стульев, положив руки на спинки, и смотрели на воспитателя.

— Боксер — молитву!

Молчание.

Удивленный взгляд, затем еще раз:

— Боксер — молитву! — Голос звучал резче, с едва уловимой угрозой.

Йоген молчал, лица остальных напряглись. Казалось, что ребята втянули головы в плечи, как при внезапном ураганном порыве или при грозящем ударе.

— Ты меня не понял, Боксер? Ты должен прочитать застольную молитву! — Голос уже звучал на пределе, что было испытанным оружием, которое пускалось в ход в тех случаях, когда следовало сломить сопротивление.

Еще какое-то мгновение Йоген колебался, но чувствовал, что остальные, не решаясь повернуть к нему голову, наблюдают за ним уголками глаз, что они с волнением ждут, сделает ли он в действительности то, о чем говорил накануне, или же это было простым бахвальством. Если сделает, то порвет отношения со Шмелем окончательно, это как дважды два. Если не сделает, то прослывет трепачом и трусом, в этом тоже не было ни малейшего сомнения. И вот Йоген, облизав пересохшие губы, сказал ясно и четко:

— Гав, гав!

Несколько секунд стояла гробовая тишина. Потом кто-то прыснул, но тут же, испугавшись, осекся.

— Я, наверное, плохо расслышал? — вопросил господин Шаумель. — Что это было?

— Гав, гав, гав! — повторил Йоген, но уже враждебно, вызывающе, агрессивно — сигнал, который подхлестнул остальных.

Раньше всех яростным лаем к нему присоединился Свен. Пудель тявкал, Коккер скулил, Пинчер визжал, Дог гавкал, Такса выл, а остальные поддерживали как умели. Стоял чудовищный гвалт, будто на псарне заходилась от ярости свора осатаневших собак. При этом подростки не трогались с места, все так же держа руки на спинках стульев. В первую минуту на некоторых лицах блуждала кривая усмешка, но потом она пропала — лица исказились ненавистью и злобой. Ребята скалили зубы, они рычали и лаяли, чуть наклонив головы вперед, впившись глазами в воспитателя. А тот побледнел, на какое-то время растерялся, не зная, как себя вести, но потом взял себя в руки и крикнул:

— Тихо! Немедленно прекратить! Уймитесь вы, в конце концов! Сказано — прекратить!

Свора не дала себя заглушить, хотя кое-кто и пригнулся, как собака под ударом плетки. Лаем они выражали воспитателю свой гнев, свое презрение, ненависть, протест против постоянного унижения.

Шмель заорал, перекрывая чудовищную вакханалию:

— Всем разойтись по комнатам! Живо! Завтрака сегодня не будет!

Лай притих, совсем умолк. Ребята смотрели на Йогена. Он заварил кашу, он теперь и должен подсказать, что делать дальше.

Йоген подсказал. Он не чувствовал ни малейшей растерянности. Ребята не бросили его! Все поддержали, как один! Что теперь Шмель им сделает?

— Завтрака не будет? — спросил Йоген, растягивая слова. — Кто это сказал? — Он сел и начал намазывать хлеб джемом, другие последовали его примеру.

Господин Шаумель схватил первых двух ближе всех к нему сидящих парней, сдернул их со стульев и завопил:

— Вы что — не слышали? По комнатам, я сказал!