Противный чавкающе-скрежещущий звук, насмешливое стрекотание ножниц и убаюкивающий голос парикмахера, который, срезая прядь за прядью, увещевает Йогена так, будто имеет дело с норовистым псом.

— Все понимаю, мальчик мой. Жаль чудесных кудрей. Меня бы это тоже расстроило, вполне допускаю. Но я тут сбоку припека, сам видишь. Я лишь исполняю свои обязанности, а это каждому надлежит. Господин Катц вот не считает, что длинные волосы — это здорово, а господин Шаумель тем более. Впрочем, особенно длинными они и не были. Но из-за того, что волос вьется, впечатление сразу такое, будто их слишком много. Лучше не порть себе кровь, мой мальчик. Волосы отрастут снова. А я все сделаю исключительно нежно. Если мы снимем самую малость сверху и с боков, да еще сзади чуть-чуть уберем, будет казаться, что снято много, и в то же время я тебя не оболваню. Останется вполне достаточно.

У Йогена было прочное ощущение, что скоро уже ничего не останется, исподлобья он следил за тем, как темные пряди одна за другой падали на сероватую салфетку.

— Все равно ты какое-то время пробудешь у нас, а прическа тут роли не играет. На люди тебе выходить не придется.

Какая чушь! Что Йогену до людей и до их мнения по поводу его прически? Но ему-то самому придется несколько раз на дню смотреться в зеркало!

— Ну вот, готово. Думаю, теперь господин Катц ничего не будет иметь против твоей головы. А если все-таки господин Шаумель выразит некоторое недовольство, сошлись на меня: я, мол, утверждал, короче не получается. Иначе ты будешь смахивать на плохо выбритый кактус. Ну-ка, юноша, взгляни на себя в зеркало. Совсем недурно смотрится, а?

Парикмахер действительно постарался на славу, но Йоген растерянно глядел на свое отражение, он хотел было ответить, но закусил губу. Что толку? Здесь все совершалось не по его хотению. Может, волосы и должны быть коротко подстрижены, раз из него решили сделать порядочного человека. Специально, чтоб уж никаких желаний не возникало. Или чтоб ты их, по крайней мере, не проявлял. Перечить — себе дороже. Он сглотнул слюну, дождался, пока снимут салфетку, и под сочувственно-благожелательный взгляд старого мастера соскользнул с кресла.

— Ты тут, наверное, недавно? У меня, во всяком случае, не бывал.

— Со вчерашнего дня.

Старик понимающе кивнул:

— Тогда тебе все должно в мрачном свете видеться, а? Ничего, мой мальчик, привыкнешь. Обязательно. Я-то знаю. Сколько тут на моих глазах разных ребят перебывало… Сперва все они немного упрямятся. Их ведь и понять можно. Но скоро это проходит. Тут упрямство до добра не доведет, и, если ты это с самого начала поймешь, тебе же легче будет. Самое правильное — во всем чуточку уступать. В следующий раз я тебе сделаю стрижку на три миллиметра длиннее, а через раз — еще прибавим. Так что они там даже и не заметят, как твои волосы станут точно такими, какими были. Можешь мне поверить.

Он выдул волоски из машинки.

— Только не вздумай удирать отсюда. Ни в коем случае. Иначе опять ко мне попадешь, и тогда уж от всех твоих роскошных локонов ничего не останется. Но ты такого наверняка не выкинешь. Ты же вполне разумный малый, а?

— До свидания, — сказал Йоген и вышел: надо было немедленно доложиться господину Шаумелю.

— Вот теперь ты почти похож на приличного человека, — сказал воспитатель, внимательно осмотрев Йогена. — И все же старый Вольтер опять проявил излишнюю щедрость. Хотя прекрасно знает, что я требую максимально короткую стрижку. Ладно, это не твоя вина. Но это вот, — он ткнул указательным пальцем в листок бумаги, лежащий перед ним на столе, и Йоген узнал свое сочинение, — это целиком и полностью на твоей совести. Я называю это твердолобостью, Боксер. Элементарной твердолобостью. Но если мы хотим чего-либо сообща добиться, то все будет зависеть от твоей сознательности. Мы из тебя ничего не сможем сделать, пока ты сам не осознаешь свои ошибки. — Он улыбнулся. — В следующие выходные напишешь мне еще одно сочинение. Тема — та же. И если я опять не буду вполне удовлетворен, то через неделю тебе придется еще одно написать. И так далее — до тех пор, пока я не замечу по твоему сочинению, что ты все же осознал, в чем истинная причина твоего пребывания здесь. Я понятно говорю?

Йоген кивнул.

Если б еще не такая скука в школе!

Восьмой и девятый классы занимались вместе. Тем не менее набралось всего девятнадцать подростков; у Йогена сложилось впечатление, что все, что объясняет учитель, он знал уже с седьмого или даже с шестого класса.

Большинство ребят раньше учились в специальных школах для неблагополучных детей, и им, судя по всему, было безразлично, что их зачислили в основную школу и перетаскивали из класса в класс.

Единственной отрадой во всей школе был Свен, сосед по парте, который наплевательски относился к занятиям, потому что они не требовали от него ровным счетом никаких усилий; к тому же он давно изобрел собственный способ, как с пользой проводить время.

После того как Йоген минут пятнадцать свободно порешал в уме задачки, над которыми безрезультатно потели другие, он оставил это занятие и с жаром принялся играть со Свеном в морской бой; они столь увлеченно топили свои корабли на разлинованных в клеточку листках, что напрочь отключились от унылой игры остального класса — в вопросы-ответы.

— Йегер!

Йоген вздрогнул.

— Ну-с?

— Да?..

— Прошу, я слушаю!

— Я не знаю, господин Лёффлер.

Учитель, уже перешагнувший пенсионный рубеж, считал, однако, гуманным и полезным давать здесь хоть несколько часов в неделю. Слова Йогена, очевидно, удивили его.

— То есть как не знаешь? — Он полистал свою записную книжку. — У меня записано, что ты к нам попал из девятого класса. Верно?

— Да.

— Из основной школы, не из какой-нибудь специальной?

— Из основной.

— И при этом ты не знаешь, чему равняется одна треть в процентах? У тебя, видно, были чересчур добренькие учителя. Наверное, следовало бы тебя для начала отправить в восьмой класс.

— Тридцать три и три десятых, господин Лёффлер.

— Свен, нечего все время подсказывать. То, что ты это знаешь, я не сомневаюсь.

— Йойо это и сам знает, господин Лёффлер, — сказал Свен, привстав. — Я не подсказывал.

— Что ж, в ближайшее время мы его как следует прощупаем, тогда и увидим, что он знает, а чего нет.

Пришлось Йогену вполуха, маясь от тоски, следить за уроком. Еще не хватало, чтоб в такой школе его перевели в младший класс!

— Эй! Пошли-ка с нами к ограде!

Убедившись, что господин Шаумель у себя в кабинете и видеть их не может, Йоген вместе с Пуделем и Таксой выскочили после ужина из здания. Они обогнули кухонную пристройку, перемахнули через ряд мусорных баков, пробрались сквозь тисовые кусты, наводившие на мысль о кладбище, и очутились перед высокой живой изгородью, плотной, как стена, и ограничивающей территорию интерната с тыла.

Пудель выудил откуда-то из штанов мятую пачку сигарет, разгладил ее, достал три штуки, дал по одной Свену и Йогену, а третью сигарету зажал в губах и чиркнул спичкой.

Они курили торопливо, поглядывая в просветы между кустами и прикрывая огоньки ладонями.

— Где взял? — спросил Свен.

Пудель ухмыльнулся:

— Разве по марке не видно? У Рыжей Бороды.

— Он тебе что, подарил их?

— Не сказать чтобы подарил. На столе оставил. Но он столько курит, что наверняка решит, будто продымил все подчистую.

Они помолчали, потом Пудель спросил:

— А ты из-за чего сюда попал, Йойо?

Вопрос был неприятен. Мало того, что Йоген должен сочинение переписать, тут еще Пудель с тем же привязался.

— С матерью поскандалил и тэ дэ. А ты?

Пудель присел на корточки, остальные последовали его примеру.

— Ну, во всяком случае, не из-за таких детских шалостей, — ответил он с видимой гордостью. — У большинства здесь всего-то делов, что школу прогуляли или в магазинах шуровали — по мелочи. На моем счету малость побольше будет.