Что за дьявол, подумал он. Наслушавшись Фернандо, я и сам заговорил на его лад. Должно быть, это заразительно. Французский — язык дипломатии. Испанский — язык бюрократизма.

— Нет, — сказала Мария. — Нет.

— Это не твое дело, — сказала девушке Пилар. — Держи язык на привязи.

— Я сделаю это сегодня, — сказал Роберт Джордан. Он увидел, что Пилар смотрит на него, приложив палец к губам. Она указывала глазами на вход.

Попона, которой был завешен вход, отодвинулась, и в пещеру просунулась голова Пабло. Он ухмыльнулся им всем, пролез под попоной и опять приладил ее над входом, повернувшись к ним спиной. Потом стащил с себя плащ через голову и стряхнул с него снег.

— Обо мне говорили? — Он обратился с этим вопросом ко всем. — Я помешал?!

Никто не ответил ему, и, повесив свой плащ на колышек, вбитый в стену, он подошел к столу.

— Que tal?[58] — спросил он, взял свою кружку, которая стояла на столе пустая, и хотел зачерпнуть из миски вина. — Тут ничего нет, — сказал он Марии. — Пойди налей из бурдюка.

Мария взяла миску, подошла с ней к пыльному, сильно растянутому, просмоленному до черноты бурдюку, который висел на стене шеей вниз, и вытащила затычку из передней ноги, но не до конца, а так, чтобы вино лилось в миску тонкой струйкой. Пабло смотрел, как она стала на колени, смотрел, как прозрачная красная струя быстро льется в миску, закручиваясь в ней воронкой.

— Ты потише, — сказал он ей. — Там теперь ниже лопаток.

Все молчали.

— Я сегодня выпил от пупка до лопаток, — сказал Пабло. — На целый день хватило работы. Что это с вами? Язык проглотили?

Все по-прежнему молчали.

— Заткни покрепче, Мария, — сказал Пабло. — Как бы не пролилось.

— Теперь вина у тебя будет много, — сказал Агустин. — Хватит напиться.

— У одного язык нашелся, — сказал Пабло и кивнул Агустину. — Поздравляю. Я думал, вы все онемели от этого.

— От чего от этого? — спросил Агустин.

— От того, что я пришел.

— Думаешь, нам так уж важно, что ты пришел?

Может быть, Агустин подхлестывает себя, думал Роберт Джордан. Может быть, он хочет сделать это сам. Ненависти у него достаточно. Я ничего такого к Пабло не чувствую, думал он. Да, ненависти у меня нет. Он омерзителен, но ненависти к нему у меня нет. Хотя эта история с выкалыванием глаз говорит о многом. Впрочем, это их дело — их война. Но в ближайшие два дня ему здесь не место. Пока что я буду держаться в стороне, думал он. Я уже свалял сегодня дурака из-за него и готов разделаться с ним. Но заводить эту предварительную дурацкую игру я не стану. И никаких состязаний в стрельбе, и никаких других глупостей здесь, около динамита, тоже не будет, Пабло, конечно, подумал об этом. А ты подумал? — спросил он самого себя. Нет, ни ты не подумал, ни Агустин. Значит, так вам и надо.

— Агустин, — сказал он.

— Что? — Агустин отвернулся от Пабло и хмуро взглянул на Роберта Джордана.

— Мне надо поговорить с тобой, — сказал Роберт Джордан.

— Потом.

— Нет, сейчас, — сказал Роберт Джордан. — Por favor[59].

Роберт Джордан отошел к выходу, и Пабло проводил его взглядом. Агустин, высокий, с ввалившимися щеками, встал и тоже пошел к выходу. Он шел неохотно, и вид у него был презрительный.

— Ты забыл, что в мешках? — тихо, так, чтобы другие не расслышали, сказал ему Роберт Джордан.

— А, туда твою! — сказал Агустин. — Привыкнешь и не вспоминаешь.

— Я сам забыл.

— Туда твою! — сказал Агустин. — Ну и дураки мы! — Он размашистой походкой вернулся назад и сел за стол. — Выпей вина, Пабло, друг, — сказал он. — Ну, как лошади?

— Очень хорошо, — сказал Пабло. — И метель начала затихать.

— Думаешь, совсем затихнет?

— Да, — сказал Пабло. — Сейчас уже не так метет и пошла крупа. Ветер не уляжется, но снег перестанет. Ветер переменился.

— Думаешь, прояснится к утру? — спросил его Роберт Джордан.

— Да, — сказал Пабло. — Погода будет холодная и ясная. Ветер еще не раз переменится.

Полюбуйтесь на него, думал Роберт Джордан. Теперь он само дружелюбие. Тоже переменился вместе с ветром. Он закоренелый убийца и с виду свинья свиньей, но чувствителен, как хороший барометр. Да, думал он, свинья тоже умное животное. Пабло ненавидит нас, а может быть, только наши планы, и оскорблениями доводит дело до того, что мы готовы его убить. Но тут он останавливается, и все начинается сначала.

— Нам повезет с погодой, Ingles, — сказал Пабло Роберту Джордану.

— Нам? — сказала Пилар. — Нам?

— Да, нам. — Пабло ухмыльнулся, взглянув на нее, и отпил вина из кружки. — А почему нет? Я все обдумал, пока ходил к лошадям. Почему бы нам не столковаться?

— В чем? — спросила женщина. — В чем?

— Во всем, — сказал ей Пабло. — Вот, например, насчет моста. Я теперь с тобой заодно.

— Теперь ты с нами заодно? — сказал Агустин. — После всего, что наговорил?

— Да, — ответил ему Пабло. — После того, как погода переменилась, я с вами заодно.

Агустин покачал головой.

— Погода, — сказал он и опять покачал головой. — И после того, как я бил тебя по зубам?

— Да. — Пабло ухмыльнулся, глядя на него, и потрогал пальцами губы. — И после этого.

Роберт Джордан наблюдал за Пилар. Она смотрела на Пабло, точно это был какой-то диковинный зверь. С ее лица все еще не сошло то выражение, которое появилось на нем, когда заговорили о выколотых глазах. Она покачала головой, словно стараясь отделаться от этого, потом откинула голову назад.

— Слушай, ты, — сказала она Пабло.

— Да, женщина?

— Что с тобой творится?

— Ничего, — сказал Пабло. — Я передумал. Вот и все.

— Ты подслушивал, — сказала она.

— Да, — ответил он. — Только ничего не расслышал.

— Ты боишься, что мы убьем тебя.

— Нет, — ответил он и посмотрел на нее поверх кружки с вином. — Этого я не боюсь. Ты сама знаешь.

— Тогда что же с тобой делается? — сказал Агустин. — То ты, пьяный, накидываешься на нас всех, отступаешься от дела, недостойно говоришь о нашей смерти, оскорбляешь женщин, мешаешь нам сделать то, что нужно сделать…

— Я был пьян, — сказал Пабло.

— А теперь…

— Теперь я не пьян, — сказал Пабло. — И я передумал.

— Пусть тебе другие верят. Я не поверю, — сказал Агустин.

— Верь не верь — твое дело, — сказал Пабло. — Но, кроме меня, до Гредоса тебя никто не проведет.

— До Гредоса?

— После моста только туда и можно будет податься.

Вопросительно глядя на Пилар, Роберт Джордан поднял руку, но так, что Пабло этого не видел, и постучал пальцем по своему правому уху.

Женщина кивнула. Потом кивнула еще раз. Она сказала что-то Марии, и девушка подошла к Роберту Джордану.

— Она говорит: конечно, слышал, — сказала Мария на ухо Роберту Джордану.

— Значит, Пабло, — степенно заговорил Фернандо, — ты теперь с нами заодно и согласен принять участие во взрыве моста?

— Да, друг, — сказал Пабло. Он посмотрел на Фернандо в упор и кивнул головой.

— Честное слово? — спросил Примитиво.

— Честное слово, — ответил ему Пабло.

— И ты думаешь, что все сойдет хорошо? — спросил Фернандо. — Ты теперь веришь в это?

— Конечно, — сказал Пабло. — А ты разве не веришь?

— Верю, — сказал Фернандо. — Но я никогда не теряю веры.

— Уйду я отсюда, — сказал Агустин.

— Не ходи, холодно, — дружелюбно сказал ему Пабло.

— Пусть холодно, — сказал Агустин. — Не могу я больше оставаться в этом manicomio.

— Напрасно ты называешь нашу пещеру сумасшедшим домом, — сказал Фернандо.

— Manicomio для буйных, — сказал Агустин. — И я уйду отсюда, пока не спятил вместе с вами.

Это словно карусель, думал Роберт Джордан. Но не такая карусель, которая кружится быстро под звуки шарманки и детишки сидят верхом на бычках с вызолоченными рогами, а рядом кольца, которые нужно ловить на палку, и синие, подсвеченные газовыми фонарями сумерки на Авеню-дю-Мэн, и лотки с жареной рыбой, и вертящееся колесо счастья, где кожаные язычки хлопают по столбикам с номерами, и тут же сложены пирамидой пакетики пиленого сахару для призов. Нет, это вовсе не такая карусель, хотя эти люди в своем ожидании очень похожи на тех мужчин в кепках и женщин в вязаных свитерах, с блестящими в свете фонарей волосами, что стоят у колеса счастья и ждут, когда оно остановится. Да, люди такие же. Но колесо другое. Это вертикальное колесо, и на нем движешься вверх и вниз.