— Пойди сюда, Эдуардо, ляг.

— Нет. Я должен идти.

— Куда?

— Сам еще не знаю. Это касается Чарли.

— Нашли его труп? — спросила она.

— Нет, нет, ничего подобного. — Она скинула простыню, и он накрыл ее снова. — Ты простудишься от кондиционера.

— Я пойду в консульство.

— Нет, оставайся здесь. Я ненадолго.

Когда ты одинок, радуешься всякому живому существу — мышонку, птице на подоконнике, хотя бы пауку, как Роберт Брюс [Брюс, Роберт (1274-1329), король Шотландии; в 1307 году прятался от врагов на острове, но, увидев, как упорно плетет свою паутину паук, устыдился, поднял войско и победил англичан]. Одиночество может породить даже нежность. Он сказал:

— Ты прости меня, Клара. Когда я вернусь… — но он не смог придумать ничего, что стоило бы ей обещать. Он положил ей руку на живот и произнес: — Береги его. Спи спокойно.

Он потушил свет, чтобы больше не видеть ее глаз, наблюдавших за ним с удивлением, словно его поступки были слишком сложными для понимания девушки из заведения сеньоры Санчес. На лестнице (лифт могли услышать соседи) он пытался вспомнить, на какой же ее вопрос он так и не ответил. Вопрос не мог быть таким уж важным. Важны только те вопросы, которые человек задает себе сам.

Доктор Пларр вернулся из второй комнаты и сказал отцу Ривасу:

— Он поправится. Ваш человек словно нарочно целился в самое подходящее место. Он попал в ахиллесово сухожилие. Конечно, на поправку нужно время. Если вы дадите ему время. Как это произошло?

— Он пытался бежать. Акуино сперва выстрелил в землю, а потом ему в ноги.

— Лучше было бы отправить его в больницу.

— Ты же знаешь, что это невозможно.

— Все, что я могу, это наложить шину. Следовало бы наложить на лодыжку гипс. Почему бы вам не отказаться от всей этой затеи, Леон? Я могу продержать его три-четыре часа в машине, чтобы вы успели уйти, а полиции скажу, что нашел его у дороги. — Отец Ривас даже не потрудился ответить. Доктор Пларр продолжал: — Когда что-нибудь поначалу не удается, всегда происходит одно и то же, это как ошибка в уравнении… Ваша первая ошибка была в том, что вы приняли его за посла, а теперь вышло вот что. Уравнения вам никогда не решить.

— Может, ты и прав, но пока мы не получим приказа от Эль Тигре…

— Так получите его.

— Невозможно. После того как мы объявили о похищении, мы прервали всякую связь. Мы предоставлены сами себе. Таким образом, если нас схватят, мы ничего не сможем рассказать.

— Я должен идти. Мне надо поспать.

— Ты останешься здесь с нами, — сказал отец Ривас.

— Нельзя. Если я уйду от вас днем, меня могут заметить…

— Твой телефон прослушивают, и они уже знают, что ты наш сообщник. Если ты уйдешь, тебя могут арестовать, и твой друг Фортнум останется без врача.

— Мне надо думать и о других больных, Леон.

— Ну, они-то могут найти и других докторов.

— Если вы добьетесь своего… или его убьете… что будет со мной?

Отец Ривас показал рукой на негра по имени Пабло у двери.

— Тебя похитили и держали здесь силой. И это чистая правда. Мы теперь не можем позволить тебе уйти.

— А что, если я просто выйду в эту дверь?

— Я прикажу ему стрелять. Будь благоразумен, Эдуардо. Разве мы можем быть уверены, что ты не направишь сюда полицию?

— Я не гожусь в полицейские осведомители, Леон, хоть вы меня и обманули.

— Не знаю. Человеческая совесть не такая простая вещь. Я верю в твою дружбу. Но почем я знаю, что ты не уговоришь себя вернуться ради твоего пациента? Полиция тебя выследит, и твоя верность клятве Гиппократа обречет нас всех на смерть. А к тому же тут сыграет свою роль и чувство вины, которое, я думаю, ты испытываешь. По слухам, ты спишь с женой Фортнума. Если это правда, твое стремление искупить свою вину перед ним может стоить нам жизни.

— Я больше не христианин, Леон. И не осмысляю жизнь в таких понятиях. У меня нет совести. Я человек простой.

— Никогда не встречал простых людей. Даже в исповедальне, хотя просиживал там целыми часами. Человек не создан простым. Когда я был молодым священником, я пытался разгадать побуждения мужчин или женщин, их искушения и самообман. Но скоро от этого отказался, потому что ответ никогда не бывал однозначным. Никто не был настолько прост, чтобы его понять. В конце концов я ограничился тем, что говорил: «Прочти три раза „Отче наш“, три раза „Богородице дево, радуйся“ и ступай с миром».

Доктор Пларр с досадой от него отошел. Он снова поглядел на своего пациента. Чарли Фортнум спал спокойно — мирным наркотическим сном. Откуда-то они раздобыли еще одеяла, чтобы ему спалось поудобнее. Доктор Пларр вернулся в проходную комнату и растянулся на полу. Ему казалось, что он провел очень длинный день. Трудно было поверить, что еще вчера днем он пил чай в кафе «Ричмонд» на калье Флорида и смотрел, как его мать ест эклеры.

Образ матери преследовал его, когда он заснул. Она привычно жаловалась, что отец не желает покоиться в гробу, как порядочный помещик. Его приходится все время заталкивать обратно, а разве приличному кабальеро пристало таким манером вкушать вечный покой? Отец Гальвао приехал из самого Рио-де-Жанейро, чтобы уговорить его лежать спокойно.

Доктор Пларр открыл глаза. Рядом с ним на полу спал индеец Мигель, а отец Ривас сидел вместо Пабло у двери с автоматом на коленях. Свеча, прилепленная к блюдцу, отбрасывала на стену тени от его ушей. Доктору Пларру вспомнились зайчики, которых изображал для него отец на стенах детской. Некоторое время он лежал, разглядывая школьного товарища. Леон, Леон Ушастый, Отец Ушастый. Он вспомнил, как в одной из долгих серьезных бесед, которые они вели, когда им было лет по пятнадцать, Леон говорил, что есть только полдюжины профессий, достойных мужчины: профессия врача, священника, юриста (разумеется, всегда защищающего правое дело), поэта (если он пишет хорошие стихи) или земледельца. Он не смог вспомнить, какой была шестая профессия, но безусловно не похищение людей и не убийство.

Он спросил шепотом:

— Где Акуино и остальные?

— Это военная операция, — ответил Леон. — Нас обучал Эль Тигре. Мы расставляем посты, и часовые дежурят всю ночь.

— А твоя жена?

— Она в городе вместе с Пабло. Эта лачуга принадлежит ему, и его в городе знают. Так безопаснее. Тебе незачем шептать. Индейцы засыпают мгновенно, как только выпадает свободная минута. Единственное, что может его разбудить, — это если произнести его имя… или шум, предвещающий опасность. Посмотри, как он спокойно спит, хоть мы и разговариваем. Я ему завидую. Вот кто знает настоящий покой. Таким и должен быть сон у всех, но мы утратили звериные повадки.

— Расскажи мне об отце, Леон. Я хочу знать правду.

Сказав это, он тут же вспомнил, как доктор Хэмфрис постоянно требовал, чтобы ему сказали правду, даже от неаполитанского официанта, и получал туманные ответы.

— Твой отец и Акуино находились в одном и том же полицейском участке в ста километрах к юго-востоку от Асунсьона. Возле Вильяррики. Он просидел там пятнадцать лет, а Акуино всего десять месяцев. Мы сделали все, что могли, но он был старый и больной. Эль Тигре был против того, чтобы мы пытались спасти твоего отца, но он оказался в меньшинстве. И мы были не правы. Послушайся мы Эль Тигре, твой отец, пожалуй, был бы еще жив.

— Да. Возможно. В тюрьме. Умирая медленной смертью.

— Дело решали секунды. Рывок. Он бы легко его сделал тогда, когда ты его знал, но пятнадцать лет в полицейском участке… там гниешь быстрее, чем в настоящей тюрьме. Генерал знает — в тюрьме есть товарищество. Поэтому сажает своих жертв в тесные горшки со скудной землей, и они чахнут от отчаяния.

— Ты видел моего отца?

— Нет, я ждал беглецов в машине с гранатой на коленях и молился.

— Ты все еще веришь в молитвы?

Отец Ривас не ответил, и доктор Пларр заснул…