— Поп?

— Ну, священник, если вам «поп» не нравится.

— Вы хотите знать, как он ведет себя? И нет ли у меня каких-либо подозрений? Пожалуй, это была бы еще более дикая версия, чем подозрение на подружку Веры.

— Значит, он не в контакте?

— Не думаю, — твердо сказал Николай Иванович. — Или я окончательно слеп. А у вас что, имеются факты?

— Самые достоверные! — почему-то улыбнулся собеседник учителя. — Сегодня же надо обязательно навестить вашего Илью Муромца.

Николай Иванович пожал плечами:

— Что-то вы заговорили вдруг загадками. Откуда- то и отчество раскопали? Я, например, живу здесь скоро четыре года и впервые слышу, что наш поп — Илларионович.

— А я вот запомнил его с девятнадцатого года. Ведь если бы не этот ваш поп, тут и я остался бы на веки вечные… У этих вот Черных камней. Третьим… Вот так.

Следователь провел рукой по седеющим, коротко остриженным волосам.

— Вот так, — повторил он через минуту. — Ладно, всё это для разрядки, как принято говорить. Вначале вы мне рассказывали, теперь — я вам. Только мой рассказ будет совсем коротеньким. Видите ли, Николай Иванович, в этих местах летом и осенью тысяча девятьсот девятнадцатого года наш кавалерийский особый эскадрон добивал белогвардейскую банду. Уже после того, как освободили от колчаковцев Уфу. Банда большая — без малого в сотню сабель и верховодил ею (теперь-то кое-что нам известно) анархист и черносотенец, а в последнее время колчаковский офицер, по фамилии Ползутин. Были у нас данные, что этот громила частенько наведывается на усадьбу Ландсберга, семья которого жила еще здесь. Хитер был бандюга. Несколько раз увертывался, подставлял вместо своих головорезов другую банду — кулацкую, из местных националистов, с которой действовал сообща. И вот именно здесь — в Каменном Броде — эту кулацкую свору мы начисто перебили, а потом обложили большим кольцом всё это волчье логово, включая Константиновку и поместье Ландсберга. Эскадроном командовал Жудра, а я был у него комиссаром.

Николай Иванович слушал не перебивая неторопливый рассказ бывшего сподвижника Жудры. Под конец спросил:

— Стало быть, вы и Фрола знали, если об этих Камнях повели разговор?

— Знал. Он-то и прискакал к нам в отряд, сообщил, что в селе черная банда. А еще через несколько дней его ранило в перестрелке. Это когда мы начали сжимать кольцо. И опять атаман ускользнул. Вот на него, пожалуй, я и напоролся средь ночи на площади в вашем селе. С коноводом вдвоем мы ехали. И вдруг — залп от церкви. Коновода — насмерть, потом подо мной лошадь рухнула. Да и самого меня — в грудь навылет… И знаете, где я очнулся? В алтаре, под престолом.

— Незавидны наши дела, Николай Иванович, совсем незавидны! — рассуждал Бочкарев через несколько дней. — Не за что нам зацепиться. Нет ни улик, ни свидетелей — одни голые рассуждения. Что мы имеем? Окурок и запись в дневнике вашей дочери. Подвал в комендатуре и выруб за Метелихой. Год тысяча девятьсот девятнадцатый и тысяча девятьсот тридцать второй. Будем думать, сопоставлять, искать. Прежде всего нужно найти дневник. Вы говорили мне, что после того, как проводили Мартынова, в лесу по тропе кто-то шел за вами. И спереди кто-то был. Однако не тронули вас. Готовились, ждали — и не тронули. А Веру убили днем. Значит, для кого-то из них она была опаснее, чем секретарь партийной ячейки. Я прихожу к выводу, что ваша дочь действительно опознала на стройке матерого белогвардейца. Кому-то, возможно позднее уж, сказала об этом, а кому — вот вопрос. Вы меня понимаете?.. Окурок, окурок меня смущает: мужики папирос не курят…

Разговор этот происходил в квартире Николая Ивановича, в его комнате, а Валерка вытирал тряпкой угловое окно за перегородкой. К торцу подоконника был прилеплен засохший сплющенный окурок. Валерка увидел его, смахнул на пол, подмел потом веником и вместе с пылью и мусором бросил в ведро.

Следователь уехал в Бельск. На прощанье сказал, что надо ему поработать в архивах, а до этого побеседовать с Юлией Михайловной. Пообещал приехать через неделю. И не приехал: на одном из заводов Уфы вскрылось крупное вредительство, и Жудра его отозвал.

Николай Иванович за эти дни постарел, плечи у него обвисли. Но работы себе не убавлял. Редкий день проходил, чтобы не видели его на артельном току или в правлении колхоза.

Дивился Андрон на учителя: неужели все они такие — коммунисты?! Схоронить кровное детище, остаться совсем одному в чужой, озлобленной деревне? Да будь всё оно трижды проклято! Что ему — больше всех надо? Или совсем уж закостенел и нету в нем сердца родительского! Другой давно бы уехал, бросил всё к чертовой матери: тут, не ровен час, и в самого пальнут из-за угла.

Андрон разводил руками, не зная, что и сказать про учителя: и впрямь железный… А однажды ехал он с поля да и замешкался возле школы — битый час просидел в телеге, пока лошадь сама от плетня на дорогу не вывернула.

Дело за полночь было, в деревне всё вымерло, а учитель не спал. Стоял у открытого настежь окна, без света, и в его руках горько плакала скрипка. В жизни не думал Андрон, что эта пустяковая штуковина с волосяным смычком власть такую над человеком возыметь может. Всего наизнанку вывернула. Не кого-нибудь — самого Андрона! Ладно, что ночь была, люди не видели. кто-нибудь посмеялся бы: на медведицу — с топором, а тут — кулаки к носу.

«Каково же Николаю-то Ивановичу? — дома уже подумал Андрон. — Зубами зажал свое горе, а дело из рук не выпускает. Коммунист…»

После возвращения в Бельск жены учителя Крутикова для Иващенко наступили тревожные дни. Первый раз он увидел эту женщину из окна своего кабинета, когда она проходила мимо прокуратуры, и ему показалось, что Юлия Михайловна несколько замедлила шаги и дольше, чем следует, рассматривала вывеску. А во флигеле, за кирпичной стеной, находилось еще одно учреждение, название которого с давних пор вызывало у бывшего завуча неприятные, липкие мысли. Да еще этот новый уполномоченный ОГПУ Прохоров, в прошлом балтийский матрос: не успел приехать и сразу же занялся перепроверкой старых, закрытых дел в прокуратуре, в архивы полез. Мужик мужиком, читает чуть ли не по складам, а «чекист», тоже мне…

«Ну и пусть, пусть зайдет даже туда! — храбрился „товарищ А. С.“. — А что она, собственно, может сделать? Кто ей поверит? Ей же совершенно не на кого сослаться! Если бы даже дочь была жива, то и ей трудно было бы что-нибудь доказать».

За это время Юлия Михайловна дошла до аптеки и скрылась за высокой стеклянной дверью. Иващенко про себя усмехнулся. «Не завидую я бедному старикашке, — подумал он. — Эта неврастеничка закидает его теперь рецептами…» И вдруг ни с того ни с сего Анатолию Сергеевичу отчетливо припомнилась школа, урок обществоведения и как он вел рассказ о последних днях Парижской коммуны, потом перевел разговор на революцию нашу и после чьего-то вопроса переключился на события 1919 года, которые захлестнули в то время Сибирь и Поволжье, стал рассказывать о зверствах колчаковцев в Бельске. И… «Неправда! Вас не было в это время в городе!»

Дерзкий выкрик девчонки из-за третьей парты, как удар плетью, обжег тогда завуча. И сейчас, через столько лет, у Иващенко оборвалось что-то внутри, а откуда-то из пространства глянули на него темные ненавидящие глаза.

Юлия Михайловна всё еще оставалась в' аптеке, а бывший ее вздыхатель, человек, которому она когда- то слепо во всем доверялась, уже разговаривал по телефону с уполномоченным ОГПУ.

— Известно ли вам, товарищ Прохоров, что в нашем городе появилась некая гражданка Крутикова, осужденная в тысяча девятьсот двадцать пятом году за связь с колчаковской охранкой? — спрашивал он, нарочито растягивая слова и особо подчеркнув два последних.

— Да, нам это известно, — помолчав, ответила трубка шероховатым простуженным басом.

— А достаточно ли хорошо вас ознакомили с сущностью дела? Это ведь был довольно громкий процесс.