Присели на бревнышко, закурили, разговорились о том, о сем — о ягодах, о грибах. И рассказал Закир человеку в матросском бушлате такую историю. Грибов нынче, много, деревенские бабы не знают, куда их девать. Но бывают чудные люди. Вот и совсем недавно, может неделю назад, Закир сам видел в бору за усадьбой Ландсберга незнакомого старика в очках и с большими висячими усами. День хороший, с утра ни одной тучки не было, а старик ходил по опушке в тяжелом брезентовом дождевике и с корзиной, в корзине же одни мухоморы!

Закир поздоровался с ним, посоветовал за пригорок спуститься: в балке там — грузди, как сахарные, и с большое блюдце. Но чужой человек на приветствие не ответил, ушел к озеру, а потом его у самого барского дома видели: сидел под березой и что-то записывал в свою книжечку. Так и вернулся в деревню с пустой корзиной. В деревне купил сушеных грибов у старухи, дорого заплатил. Потом нанял подводу и уехал в Бельск. Разве здесь грибы хуже?

— Деньги ему девать некуда, — разводил руками татарин. — Грибы покупал — платил, подвода нанимал — тоже платил. Корзинка совсем новый — тоже, наверно, купил. Сколько ему один гриб стоит?

— Да еще и ездил-то вон куда! — добавил Прохоров. — А это точно, что он в Бельск нанимал подводу?

— Шабра говорил, что этот человек аптекам у вас сидит.

Вот и задумался Прохоров. Провизор Бржезовский уезжал в Уфу, а оказался совсем в другой стороне. Чего это ради старому, близорукому человеку понадобилось тащиться за сотню верст к усадьбе помещика Ландсберга? Тут что-то не грибами пахнет. И вспомнились Прохорову вырезанные из плотной бумаги прямоугольнички.

«Бирке фиер»… Ладно.

Перед Октябрьскими праздниками Прохоров выехал в отдаленные колхозы. Несколько дней прожил он в Константиновке, чтобы своими глазами увидеть, как новый председатель налаживает там дела после развала артели. Уж больно расхваливал этого Сальникова на одном из последних совещаний Антон Скуратов: и умен-то он, и хозяин отменный; за партию, за советскую власть не раздумывая в самое пекло бросится. А вот Прохорову не особенно понравился Илья Ильич: лебезить принялся, заискивать. Приволок для чего-то от счетовода книги бухгалтерские, где всё до килограмма было учтено и расписано, а напротив правления под дырявым навесом до сих пор зерно лежит ворохами неприбранное.

Прохоров не стал ничего записывать и в книги не заглянул, подвел Илью Ильича к окошку, указал ему на сарай, спросил грубо:

— А это вон там, под навесом, за что агитация? За советскую власть и колхозы или наоборот?

У Ильи Ильича затряслись коленки.

— Исправлюсь. Завтра же соберу бригадиров, поставлю задачу…

Прохоров так же грубо остановил его:

— Не завтра — сейчас! Немедленно! Забирай своих писарей, сам берись за пудовку.

Илья Ильич пулей вылетел из правления. Не прошло и часа — под навесом затарахтели решетами две веялки. Обливаясь потом, возле одной из них старался сам председатель: отгребал провеянное зерно, таскал мешки на телегу. Под вечер прошел уполномоченный мимо сарая — всё под метелку прибрано, а на крыше два парня заделывают навес. Ухмыляются оба.

Заглянул Прохоров и в больницу, где долечивалась Маргарита Васильевна. К самой-то в палату не думал он заходить: и так перепугана насмерть, зачем еще волновать и без того больного человека. Догадается ведь, с первого слова поймет, откуда он и что ему надо. Просто хотел узнать у врачей, навещает ли ее кто- нибудь из деревни, а в полутемном коридорчике нос к носу столкнулся со счетоводом из «Колоса». Тот растерялся даже, попятился, потом сорвал шапку.

— Племянница тут в родильном, — начал он, как бы извиняясь. — Забежал между делом. Да и этой — библиотекарше нашей — передачку принес. Нельзя же так, без внимания, тем паче к празднику… А вы тоже к ней?

Прохоров ничего не ответил, только пристально глянул на Гришина, и показалось ему, что вопрос, у того неспроста сорвался.

— Направо сейчас, а потом налево, — торопился меж тем Артюха, показывая рукой и стараясь не встретиться со взглядом уполномоченного. — Может, сиделку позвать — халатик бы вынесла? Я сей момент!..

— Не беспокойтесь, я сам.

В больнице Прохоров пробыл недолго. Когда выходил оттуда, на скуластом обветренном его лице блуждала улыбка. Вот уж чего не мог ожидать! Как и подумалось раньше, никакой племянницы у счетовода из «Колоса» в родильном отделении нет и не было, а заходил он только к библиотекарше. Готовится в партию поступать и вот будто читал он биографию Карла Маркса и попалось ему непонятное слово «Дас Турке» (башня).

«Черт знает, что тут творится! — рассуждал Прохоров. — То старикашка аптекарь немецкие слова на столе раскладывает, по грибы выезжает украдкой за три- девять земель. И не куда-нибудь, а к барской усадьбе Ландсберга! То теперь этому еще, бывшему волостному писарю, в биографии Карла Маркса непонятные слова попадаться начали. Интересно, нет ли здесь ниточки?.. Чепуха это — с биографией».

И решил Прохоров еще несколько дней пробыть в Константиновском сельсовете. Побыл он в МТС на Большой Горе, познакомился с директором Акимом Мартыновым, обошел ремонтные мастерские. Из рассказов Акима много узнал об учителе Крутикове.

— Не везет ему в жизни, — сочувственно говорил Аким. — То с женой такая вот неприятная история произошла — свихнулась бабенка, в партии мы его еле отстояли потом, а тут дочь потерял. Мороз по спине…

— Говоря между нами, некоторые товарищи в Бельске уверяют, что дело обстояло гораздо проще… — начал было Прохоров и остановился.

Аким выдержал длинную паузу, долго смотрел прямо в глаза Прохорову:

— Я скажу вам, от кого вы могли это слышать. Клевета. Наглая, грязная клевета! Он боится Крутикова. Боится его жены. Боялся и дочери. Поэтому и чернит ее.

— У вас есть доказательства?

— Если бы они были!.. Но их и у Николая нет. Он мне рассказывал, что у дочери был дневник. Исчез перед самым убийством.

— Знаю.

— Скажите… вот вы, человек достаточно опытный, несколько лет работали в Бельске, — заговорил через минуту Прохоров, сознательно не называя бывшей должности собеседника, чтобы не ущемить его самолюбия, — мне думается, вы неплохо знали руководящий состав аппарата райисполкома?

— Вы о ком хотели спросить? О Скуратове?.. Тупица и чинодрал.

— Нелестно.

— Поживете, сами увидите. Не подумайте только, что во мне заговорило оскорбленное «я». Нет. По натуре своей я человек не мстительный.

— Ну, а что вы скажете о начальнике земельного отдела? Евстафий Гордеевич, так, кажется?

— При мне в аппарате его еще не было. Знаю, что агроном. Личность весьма отвратная. Честно вам говорю.

Прохоров улыбнулся:

— Тут уж, что называется, припечатали. Не в бровь, а в глаз. А что за человек Вахромеев?

— С этим не сталкивался. Знаю, что инженер-лесовод. И только.

Возвращаясь в Бельск, побывал Прохоров и в Каменном Броде, разговаривал с членами партии. Два их всего кроме учителя — Карп да Роман. Вчетвером допоздна просидели. Спросил между прочим, кто это из них напугал бедного счетовода: тот думает, что у него непременно биографию Карла Маркса спросят, когда будут в партию принимать.

— Это Козла-то в партию? — нахмурился Карп. — Пусть богу молится, что в колхоз приняли. «Партеец» мне тоже выискался!

— Не достоин, по-вашему?

— «Достоин», — насмешливо протянул кузнец. — В одном забирает сомненье — кто ему в таком разе поручительство даст? Разве что мельник Семен? Так его раскулачили. Первым в прошлом годе тряхнули. Улита еще остается. Да и тут надо подумать. Подождать, пока аппарат самогонный сама разломает.

— Понятно.

А у Николая Ивановича был нежданный гость — Игорь Гурьянов. Он уже прослужил год в армии, в артиллерии оказался. И вот теперь направили его в школу, в Ленинград. Будет учиться на командира. Парень грамотный, рослый, — вся стать командиром быть. В полку дали отпуск, чтобы родных повидал, а его в Каменный Брод потянуло: захотелось с Николаем Ивановичем радостью своей поделиться, на Метелиху-гору подняться, постоять молча у могильной плиты.