Два-три урока пройдет — на доске и на очках учителя запрыгают шустрые зайчики от настежь раскрытой фортки, а там, за бревенчатой смолянистой стеной, такая же развеселая капель с крыши.
И Николай Иванович не сердится на ребятишек, отмахнется от Парамоныча, когда тот с жалобами пристанет, а если и оставит кого после уроков задачки решать, то и сам тут же в классе остается, проверяет тетради или стоит у окна, смотрит на улицу, и лицо у него доброе-предоброе.
Сколько бы лет ни прожил человек, к весне он всегда молодеет. Как и в пору далекой юности, охватывают его радужные мысли о далеком, прекрасном, возвышенном; а если и вспомнится иной раз такое, к чему возвращаться не хочется, то без горечи, в невесомой дымке мечтательной, теплой грусти. В таком именно освещении представлялись Николаю Ивановичу годы его жизни до переезда в Каменный Брод: всё — и война, и голод, и фронтовой госпиталь.
Но было и такое, чего не удавалось приглушить перебором весенних струн, — страшная смерть Верочки. Это не забывается, — отойдет несколько и вернется вновь, ночью поднимет с постели, днем ни с того ни с сего проглянет между строк учебника, наплывет с колокольным вечерним звоном.
Вот и Валерка последний год учится в семилетке, осенью нужно везти его в город. Неплохой парень, но огонька в нем нет. Скажешь, что сделать, — сделает, не подскажешь — день просидит за книжкой. И здоровьем слаб, устает быстро.
Часто Николаю Ивановичу Верочка вспоминалась. И глубоко трогала учителя забота товарищей дочери о том, чтобы сохранить память о первой на селе комсомолке. Ребята решили у подножья Метелихи разбить парк имени Веры Крутиковой, на вершину горы прорубить ступени и обелиск установить на могиле. Мысль эту, оказывается, высказал на бюро за несколько дней до злодейского выстрела Владимир Дымов.
По-своему переживал Николай Иванович горе Володькиной матери. Жалел и парня, конечно, но жалость была особенная, такую понимает тот, кто бывал на фронте. Без причитаний она, без скомканного у глаз платочка. Тяжелая каменная глыба давит на сердце, и оттого сжимаются кулаки, а во рту солоноватый привкус.
От Маргариты Васильевны изредка получал коротенькие письма. Спрашивала, не считают ли ее комсомольцы дезертиром. А в одном письме такое вдруг написала, что Николай Иванович дважды протирал очки: в общежитие к ним зашел как-то человек в дорогой шубе, вызвал ее в коридор и долго расспрашивал о каменнобродских делах. Всё допытывался: поедет ли она обратно в деревню, а если да, то к кому. И что это просила узнать одна очень интеллигентная особа. Ушел не назвавшись.
«Так это Иващенко! — подумал тогда Николай Иванович. — Какого черта ему еще надо?»
Когда в школе сряду шесть дней заседала выездная сессия суда, когда вводили под конвоем бывшего старосту, учитель впивался взглядом поочередно то в одного, то в другого каменнобродца. Никто не выдерживал этого взгляда. Один только поп не пригнул головы — сидел в третьем ряду каменной глыбой и в перерывах с места не поднимался. Не было на лицах мужиков ни страха, ни сочувствия подсудимым, не было и равнодушия. Только раз дрогнули брови у Николая Ивановича: ага, вот он, — нашел!.. Это когда на вопрос обвинителя Иван Кондратьевич ответил, не поднимая глаз: «Никого больше не было. Кто с нами якшался, все они тут — на скамье».
Показалось тогда Николаю Ивановичу, что кто-то вздохнул возле печки. Глянул туда учитель: кузнеца Карпа Даниловича увидел, рядом — лохматая борода Андрона, а подальше счетовод кумачовым платком лысину протирает. В классе не продохнуть, вот и распарило человека. А может?..
С того дня, как приехал в Каменный Брод, знаком Николай Иванович с Артемием Гришиным. Деловой человек. Рассуждает трезво, ревностный блюститель законности. В колхоз записался вместе с беднотой приозерной, раскопал какие-то старые планы в земельном отделе. Помог разрешить давние споры с Константиновкой из-за луговой поймы. И при раскулачивании колебаний не проявлял. Больше того, осаживать не раз приходилось. Взять хотя бы собрание, когда братьев Артамоновых в колхоз принимали. Крепкие мужики, торговлей одно время занимались. Правда, и сейчас стороной держатся, но работники оба стоящие…
Приговор вынесен, осужденных вывели из помещения. В дверях бросилась на старосту Володькина мать, сухими руками вцепилась в бороду:
— Тут казнить душегуба! При народе!!
Дюжий начальник конвоя с подоспевшими милиционерами оттащили Фроловну.
Расходились каменнобродцы, гул множества голосов доносился уже из коридора. Так зарождается в горных теснинах обвал. Веками громоздятся нависшие скалы, чудом держится над тропой многотонная глыба. На ней — непомерная тяжесть каменистого оползня. Держится какими-то законами, обрастает метровым наплывом льда, держится. И вот где-то вверху оборвался кусочек породы с кулак — с грохотом ринулась вниз лавина.
Так и сейчас получилось: через открытую форточку слышал учитель гневные выкрики с улицы: «Правильно!!», «Изничтожить с корнем!»
Пока судьи прибирали бумаги, надевали шубы, разговаривали вполголоса, ожидая подводу, к Николаю Ивановичу подошел Андрон. Гудел на одной низкой ноте, как огромный лохматый шмель:
— Крепенько, одначе. И без обжалования. Справедливо.
И опять тот же Артюха вклинился:
— А ты думал — цацкаться с ними? Нет уж, брат! За что кровь проливали?!
Хмыкнул Андрон, глянул на счетовода:
— Сдается мне, не дюже много пролил ты ее, крови-то. Так разве — с поносом. Это когда банда зеленая наскочила. А у тебя за день до этого, кажись, на тужурочке бант красный суровыми нитками пришит был?
Остался Артюха с открытым ртом. Андрон между тем настоятельно дергал учителя за рукав:
— Сказал бы товарищам, пусть бы уж заночевали в деревне. До станции сорок верст. Мало ли. Да и сам- то шел бы, одначе, ко мне.
— Вот за это хвалю, Андрон Савельич, — не преминул высказаться ошарашенный счетовод. — Это-то ты вот как правильно, в корень смотришь! Гидра, она не сполна предстала на скамье революционного правосудия! Ты скажи?! Кто мог бы подумать на конюха? Стопроцентный батрак! То-то я примечал: не смотрит он в глазу человеку!
Приняли Андрона в колхоз. Сам он привел на конюшню пару лошадей, Кормилавна следом хворостинкой от веника подгоняла корову. Андрон лошадей своих в дальний угол поставил, стойла вычистил, сена охапку принес, потрепал кобылицу по холке, разом обмяк, ссутулился. Чужой, не своей походкой брел по двору. И тут же счетоводу в Константиновку ехать приспичило. Не успел Андрон за ворота выйти — кобылица в оглоблях. С гиком вымахнул счетовод на улицу, только комья снежные бьют в передок кошовки. У Андрона желваки на скулах перекатились. Видел всё это Николай Иванович, промолчал.
К весне на заседании правления учитель предложил выдвинуть Андрона бригадиром, — нужно было укреплять актив. Против Андрона выступил счетовод — одним голосом «за» отстояли свое предложение коммунисты. Непонятным показалось тогда поведение Артюхи; заняться бы этим делом следовало Николаю Ивановичу, да мысли другие не давали покоя: что-то неладное с планом сева мудрили в земельном отделе. Всё по дням расписали, угодья по-своему перекроили; там, где век мужики проса не сеяли, — сеять заставили, где картошка с горошину, — сажать.
— Стало быть, централизация руководства, — глубокомысленно философствовал счетовод, — специализация то есть! Константиновским вон — горох да пшеницу, нефедовским — ячмень. Самолично с Евстафием Гордеевичем на этот предмет разговор имел в городе. Государственная, скажу вам, голова! Мы, говорит, на новые рельсы перейдем. Потому — план! Указания такие! Заводы-то как работают? На одном, скажем, прокат, так он уж будильники не выпускает. Вот и нам — социалистическая перековка. А как же!
— Мудреное что-то толкуешь, — качал головой Андрон.
— Темный ты человек, Андрон, — укоризненно добавлял счетовод, — дедовскими думками живешь, не дорос до понятия. Оно поначалу мне и то непонятно было, а Евстафий Гордеевич разъяснили. Государству от нас что требуется? Хлеб! Вот Москва и планирует: с Украины — пшеницу-полтавку, с Кубани — масло, Белорусь — картошку. Псков, скажем, к примеру, лен- долгунец. А нам нет пока единой установки. Вот в земельном отделе и прикинули, чтобы нам головы не ломать: картошку и просо. Так-то ближе к единому плану. И товарищ Скуратов одобрил!
