Чтобы отвлечь внимание Володьки и Виталика от своей тихоходности, я предложил передохнуть и придумать для всех для нас название корабля. Написать его у каждого на груди «химическим» (то есть чернильным) карандашом. Карандашный огрызок лежал у меня в кармашке штанов.

Виталик тут же сообщил, что он будет миноносец «Стремительный». И я, обмакивая грифель в воду, вывел это длинное слово повыше Виталькиного живота.

Володька сказал, что он крейсер «Варяг». Виталик выхватил у меня карандаш:

— Дай, я напишу! Я быстрее, а то ты долго возишься!

Конечно, он быстрее! То ли тринадцать букв, то ли шесть!

Впрочем, написал он всего пять букв — кривым полукругом в широком вырезе выгоревшей Володькиной майки. Тогда я со значительным видом взял у Виталика карандаш и вывел в конце слова большой «твердый знак». А Виталику важно сказал:

— Экая у вас, сударь, чичкинская орфография…

Виталик, видимо, не понял ни одного слова (разве что «у вас»). Открыл пухлый рот, округлил похожие на черносливины глаза. Но Володька быстро сообразил:

— Все правильно. Раньше так писали, в старину.

Виталик надулся. Не любил он, когда прав кто-то другой, не он. Я протянул ему карандашик:

— А на мне напиши «Петр Великий». Был такой броненосец…

Про «Петра» я знал из рассказов отчима, он любил иногда поговорить об истории старого флота, о Севастополе и Порт-Артуре.

Но раздосадованный Виталик заявил, что на мне лучше написать слово «Черепаха». Потому что знаменитый царь Петр был смелый и никогда не боялся забрызгать морскими волнами штаны.

— Я не дразнюсь, а говорю так, потому что правда…

Тут во мне взыграла обида. Дело в том, что Володька вроде бы хихикнул при Виталькиных словах. Или показалось? Все равно! Горячая жидкость закипела в глазах.

— Я боюсь, да?! На, смотри! — И я с размаха сел в воду. Так, что она заплескалась выше живота.

Затем я вскочил, швырнул в Виталика огрызком карандаша, повернулся и зашагал прочь, вспенивая лужу коленями. Со штанов текло, из глаз тоже текло — пожалуй еще сильнее. И, чтобы этого не увидели, я не оглянулся на неуверенный Володькин оклик: «Славка, подожди!» Только и оставалось — уйти, показывая спиной оскорбленную гордость.

Впрочем, Володька и Виталик все равно догадались, конечно, что я разревелся. И что в моем плюханьи в лужу была не отвага, а слезливая обида и боязнь прослыть окончательным трусом. Я чуял эту их догадку и ничуть своим поступком не гордился. Наоборот, вспоминал со стыдом. Даже с б о льшим стыдом, чем бегство от собаки и противную икоту после прыжка с сарая…

Но вот теперь, своим дальним походом за картошкой, я как бы зачеркнул былое малодушие и вырос в Виталькиных, да и в Володькиных (это главное!) глазах. И в своих тоже…

Неизвестно, побывал ли отчим вторично у Розы Яковлевны Грузновато и устроил ли ей обещанный скандал. Возможно, просто посидел со знакомыми в подвальной «американке». Но, тем не менее, вернувшись, он изложил новые подробности. Оказалось, что привезенные на «додже» мешки сгрузили не на конторском складе, а на дворе у «предзавкомши», поскольку склад был уже закрыт.

— Это она, хитрая лиса, нарочно устроила, чтобы причитающуюся ей долю сразу оставить у себя… А твой мешок, Славка, тоже там.

— Какой еще мой мешок? — удивился я хмуро (потому что все еще был сердит на отчима).

— Да с сеном! Забыл, что ли? Ты завтра сходи да забери…

— Зачем оно мне, это сено…

— Ну, мало ли зачем! Пригодится. Да и сам мешок хороший, крепкий еще. Не оставлять же его этой вредной бабе! Сходи, она недалеко живет, на Большом Городище…

— Ничего себе «недалеко»! У ребенка еще ноги не зажили! — вмешалась мама.

Но я вдруг подумал, что, если завтра притащу с Большого Городища такой трофей, приятели зауважают меня еще сильнее. Не говоря уже о Лильке с Галкой.

В Большом Городище мне случалось бывать редко, да и то с кем-нибудь из взрослых. Думаю, что и Виталик, и даже Володька никогда не ходили туда самостоятельно. Но теперь, после похода «за горизонт», такая прогулка мне казалась делом совсем простым. Ну, не заблужусь же я в своем собственном городе!

Мама покачала головой, но спорить больше не стала.

Наутро отчим объяснил мне дорогу и даже дал пятьдесят копеек, чтобы некоторую часть пути я смог проделать на автобусе.

Тогдашние тюменские автобусы были «открытого типа». А проще говоря, обыкновенные тряские полуторки со скамьями в кузове. Пассажиры забирались туда по укрепленной сзади железной лесенке. Забрался и я. И честно хотел купить у кондукторши билет, чтобы проехать по улице Республики от Первомайской до остановки «Главпочта». Оттуда недалеко было до Перекопской и Земляного моста, ведущего через лог прямо к Большому Городищу. Пожилая добродушная тетка с кожаной сумкой и рулонами билетов на груди глянула на меня жалостливо.

— Ты куда это, цыпленок, собрался один-то?

— По делам, — солидно сообщил я, протягивая на ладошке пятаки и гривенники.

— Убери свою мелочь, деловой человек. Небось, еще в школу не ходишь, можно пока и без билета…

Первым порывом было возмутиться: я, мол, уже почти второклассник! Но здравые соображения тут же взяли верх. С такими деньгами я мог потом отправиться на родную улицу Герцена и вдоволь наиграть в чику с прежними друзьями-соседями — Толькой Рыжим, Семкой Левитиным, Амиркой Рашидовом. Игра могла быть долгой — пока не продую все до последнего пятака (насчет выигрыша я не питал иллюзий, важен был интерес). В общем, я пожал плечами, сказал тетке спасибо и опустил денежки в единственный кармашек на штанах.

Кататься на машинах мне приходилось редко. Я с удовольствием трясся на дощатой скамейке, вертел головой, и радость от поездки была такая, что вылез из полуторки я не у почты, а на две остановки дальше, у начала Затюменки. Ну и ладно! Дорогу я все равно знал!

Я запрыгал вниз по спуску, что вел к двум мостам — через Туру и через лог с речкой Тюменкой. Прыгалось легко. Потому что под уклон и потому что был я нынче не в сапогах, а в невесомых сандаликах на босу ногу. На скользких истертых подошвах я съехал по тропинке в глубину лога, перешел вброд Тюменку (глубины-то меньше, чем до колен) и стал подниматься по откосу другого берега — по извилистой дорожке среди высокой, жесткой, но не кусачей травы. Там, наверху, по моим соображениям, должны были начинаться улицы Большого Городища. Но я ошибся…

Городище с его старыми деревянными домами и высокими елями было и правда недалеко, но за еще одним руслом разветвленного лога. А участок, на который я выбрался, оказался квадратным островком. Рукава лога охватывали его с четырех сторон. Мне тут же пришло в голову, что именно здесь в старину стояла татарская крепость, на месте которой казаки потом построили наш город (эту историю рассказывала мне мама, когда мы ходили в музей, где я видел старинную пушку, кольчуги и скелет мамонта).

Я ничуть не огорчился, что тропинки меня вывели не прямо к Городищу, а на этот необитаемый остров.

В самом деле необитаемый! Никого, кроме меня! Только редкие бабочки кружили над травой. Трава была невысокая (возможно, скошенная в недавнюю пору), но кое-где над ней белели крупные ромашки.

Я лег в щекочущую траву, подпер щеки, и опять, как вчера, оказалось, что вокруг меня — только горизонт. Очень близкий. Он был щетинистым от частых травинок, но все равно — горизонт. Линия, где небо (ясное, густо-синее) соединилось с окружившей меня безлюдной землей. Я опять оказался в своем собственном мире.

Когда я стал большим и начал писать книжки, строгие люди, которые называются «критики», не раз упрекали меня, будто я часто ухожу в этот наполненный тишиной и травой мир и отгораживаюсь от мира настоящего (с его бурной действительностью и социалистическим строительством) собственным горизонтом. Но об этом как-нибудь в другой раз. А пока я никаких книжек не писал (только выдумывал иногда сам для себя всякие сказки), и было мне всего-то неполных восемь лет. И по правде говоря, мне это нравилось. Вот если бы еще каникулы были подлиннее…