Ну, в конце концов я поднялся над травянистым горизонтом во весь рост — надо было двигаться к цели путешествия. Мурлыча «Врагу не сдается наш гордый «Варяг»» («Варягъ»!), я опять съехал на подошвах в лог и вновь поднялся по склону. Теперь уже и вправду к Большому Городищу.

Не помню уже, на какой улице жила мадам Грузновато, но дом отыскал я легко. И храбро вошел во двор (знал, что собаки здесь нет). И мешки увидел сразу, они стояли у поленницы. Мой мешок — с черной заплатой в виде буквы «Г» — стоял с краю. Подходи и забирай! Так я и собрался сделать. А с Розой Яковлевной (которая сейчас, конечно же, на работе) пусть потом объясняется отчим.

Но исполнить задуманное так просто не удалось. Тонкий (и противный) голос окликнул меня с крыльца:

— Эй, тебе чего!

На ступеньках стояла Аллочка Грузновато, дочка Розы Яковлевны. Тощая девчонка с рыжей челкой и с болячками на губах и на коленках. Я ее немного знал, то есть мы однажды видели друг друга на огородах у конторы «Заготживсырье». Но она меня, судя по всему не помнила. Потому что подбоченилась и спросила:

— Ты кто такой?

Независимым тоном я сообщил, кто я такой и зачем пришел:

— За своим мешком!

— А мешки трогать нельзя! Их еще будут распределять! Так мама сказала.

Вот дура! Неужели она подумала, что я поволоку на себе мешок весом в несколько пудов!

— Мой мешок распределять не надо. Потому что он мой. Вот этот!

— Пфы… — Аллочка оттопырила губу с самой большой болячкой. — Этот п-жалста. Мама говорила, что его вообще надо выкинуть.

— Твоя мама шибко любит распоряжаться, — мстительно сообщил я. — Вчера заняла мое место в машине, а я топал до города пешком, все ноги натер…

Алка сжала кулаки и прищурилась.

— Ты мою маму не трогай, а то как приварю по кумполу. Полетишь со двора впереди мешка…

— Ага, одна приварила и сразу обкакалась, — сообщил я в ответ с достоинством, но без лишней сердитости. Сразу почуял: если сцепимся, правда будет на Алкиной стороне. Потому что Роза Яковлевна для меня вредная тетка и недруг отчима, а для нее, для Алки, она — мама. И ничего с эти не поделаешь. К тому же, Аллочка Грузновато хотя и была моя ровесница, но выше на полголовы. С такими жилистыми и злющими девчонками (вроде как мои соседки Лилька и Галка) связываться опасно. Поэтому, не продолжая спора, я взвалил мешок на голову и гордо двинулся со двора.

Был мешок большой, но совсем легкий. Без всякого труда я «пешим ходом» — по логу вдоль речки, до моста на Первомайской, а там и к себе на Смоленскую — доставил поклажу домой.

Мы вывалили сено в дворе у Володьки. Оно вспухло большой кучей. Даже удивительно, как его столько помещалось в мешке! Мы втроем кувыркались в нем, как сбежавшие из цирка обезьяны (по словам Володьки). Вбирали в себя свежий сенный запах. Радостно хихикали, когда сухие травинки щекотали нам руки, ноги, щеки. Мы словно выбрались за город, на луга, где такого сена — до самого горизонта…

Володька затеял игру в рыцарей. С деревянными мечами и фанерными щитами, верхом на палках-лошадях, мы сшибались в поединках, а после, когда «вылетали из седел», сцеплялись на сене в рукопашную. А победителя награждали затем спелым помидором или огурцом, который подносили торжественно, будто королевский приз. Потом, правда, все равно делили награду на три части, но победителю по справедливости доставалась самая крупная доля…

Мы играли на этом сене и в начале сентября, который оставался теплым, как август. А утомившись бранными утехами, лежали рядышком, смотрели на пухлые, совсем еще летние облака и рассказывали друг другу новости.

Однажды Володька сообщил:

— Нас сегодня водили на экскурсию, к реке. Показывали с берега, что такое горизонт. Потому что мы теперь изучаем природу…

Я хотел напомнить, что совсем недавно видел этот самый горизонт и побывал именно за ним — когда путешествовал на картофельное поле. Но Володька продолжал рассказ:

— Учительница сказала, что горизонт за рекой хороший, но самый лучший, это когда в открытом море. Там ровная-ровная линия, а ты будто в середине большого синего круга…

Здесь я хочу сделать отступление и рассказать про горизонт в открытом море.

В 1962 году (который был далеким будущим в моем тюменском детстве, а теперь, в начале двадцать первого века, стал еще боле далеким прошлым) я отправился в отпуск на черноморские берега.

В ту пору я был уже человек самостоятельный, прошлой весной защитил диплом на журфаке, больше года проработал в свердловской «Вечерке», собирался перейти в любимый журнал «Уральский следопыт», а совсем недавно, в мае-июне, «оттрубил» полуторамесячные военные сборы (в должности командира гаубичного взвода, обалдеть!). И вот, с облегчением стряхнувши наконец форму с погонами младшего лейтенанта, я предвкушал себе радости южной жизни. Но перед этим заглянул на несколько дней в родную Тюмень — навестить маму и братишку.

Брату в ту пору исполнилось пятнадцать. В сорок шестом году его еще не было на свете (вернее, он был «в проекте»; Галка и Лилька, делая значительные лица, сообщали Володьке и Виталику: «Славкина мама в интересном положении»). Потом этот «проект» превратился в реальность — сначала в ревучего младенца, затем в большеглазого дошкольника в матроске, потом в ученика средней школы, облаченного в идиотскую наробразовскую форму той поры — широченные штаны, гимнастерку с ремнем и фуражку военного образца.

Поздний ребенок — особая забота родителей. Рос Олежка (мы все его звали тогда — Лека) мальчиком излишне опекаемым и упитанным. В то время больших проблем с продуктами уже не было, и мама, помня мое полуголодное детство, старалась, видимо, исправить несправедливости судьбы, воспитывая младшего сынишку. Он упрямился, отказывался от обильных обедов, но мамин аргумент был неотразим: «Пока не поешь, на улицу гулять не пойдешь». Вот и поспорь тут! На улице друзья и свобода… Однако к восьмому классу, Лека стал проявлять характер («Переходный возраст», — пояснял его отец, мой отчим). Назначил себе диету, взялся за спортивные занятия и к пятнадцати годам превратился из Леки в худого, даже ломкого, Олега. Стал в меру самолюбив и строптив, но в общем-то остался внутри ласковым и добродушным пацаном. И мы с ним отлично ладили.

Услышав о моих «черноморских» планах, Олег печально завздыхал, и я не долго думая предложил:

— Махнем вместе!

Деньжата у меня были — отпускные там да еще гонорар за кое-какие публикации…

В моем архиве сохранилась карта железных дорог Советского Союза. На ней мы с Олегом старательно отмечали весь наш путь. В пути, кстати сказать, хватало приключений.

Например, такое. На тонком перешейке, по которому составы подкатывали к паромной переправе через Керченский пролив, наш поезд остановился. Сказали, что не меньше, чем на полчаса. Мол, такой обычай. Перешеек был совсем узенький. В нескольких шагах с одной стороны — Черное море, с другой — Азовское (где какое, уже не помню). Многие пассажиры устраивали здесь короткое купанье — этакий ритуал первого приобщения к южным радостям. Некоторые бултыхались в Черном море, некоторые в Азовском, а наиболее поворотливые успевали обмакнуться в оба.

Мы решили окунуться в Азовское. Потому что Черного-то нам еще хватит впереди. Лихо скинули штаны и майки, поплескались на прогретом мелководье, сплавали немного от берега и обратно, встали по колено в воде и… увидели, как наш поезд, набирая ход, катит в сторону паромной пристани!

Ух как мы рванули по береговой полосе, усыпанной смесью песка, гальки и мелких ракушек. Одежда — в охапках, штанины полощутся по воздуху! И почти догнали свой вагон, елки-палки! Оставалось прыгнуть на подножку. Но… в этот самый момент вагон пересек запретную границу паромной зоны. Этакую черту, проход через которую бестолковым пешим личностям был запрещен. У нас на пути встал стрелок в полинялой гимнастерке и мятой фуражке, с длинной мосинской трехлинейкой в крепких лапах.