Вскоре до Мэтта начало доходить, что происходит что-то не то. Он каждые пять минут разражался монологами, что наша мать — чудовище, что он не понимает, как я его на это уговорила. Почему-то ему не приходило в голову, что можно просто развернуться и поехать обратно. Должно быть, все еще действовало убеждение.

— Она же хотела тебя убить! — выкрикнул Мэтт, сворачивая на подъездную аллею к клинике.

В руль он вцепился, как тонущий в спасательный круг. Полное впечатление, что борется с собой, пытаясь разжать руки, но не может.

Я попыталась уговорить свою развопившуюся совесть, будто не делаю ничего дурного. Всего-навсего хочу повидать мать, имею полное право. А Мэтт просто слишком уж опекает меня.

— Ничего со мной не случится, — повторила я в сотый раз. — За ней постоянный присмотр. Она накачана лекарствами. Со мной все будет хорошо.

— Допустим, душить тебя она не станет, — согласился Мэтт, но сомнение в его голосе свидетельствовало, что полностью такую возможность он не исключает. — Просто она… злая. Не понимаю, чего тебе от нее надо. Ничего путного из этой встречи не выйдет, попомни мои слова.

— Я просто хочу ее повидать, — сказала я тихо.

До этого мне не доводилось бывать в сумасшедшем доме, и клиника здорово отличалась от моих представлений о подобных заведениях. Картинка у меня в голове была срисована с психбольницы Аркхема:[6] угрюмое кирпичное здание, над которым постоянно сверкают молнии.

Когда мы подъехали к главному зданию, начал моросить дождь, небо затянуло тучами. Но на этом сходство со зловещей психушкой из моих фантазий заканчивалось. В белом особняке среди просторных зеленых лужаек и высоких сосен не было ничего мрачного, несмотря на непогоду.

В тот злосчастный день рождения, когда мать напала на меня с ножом, горничная вызвала полицию. А те позвонили в психиатрическую неотложку. И, пока мать волокли к машине, она кричала, что я чудовище. А меня тогда увезла «скорая».

Матери грозила тюрьма, однако психиатры заявили о ее невменяемости. Несколькими годами раньше у нее уже диагностировали латентную послеродовую депрессию и серьезный стресс из-за смерти отца. Предполагалось, что благодаря медикаментозному лечению и психотерапии она поправится и вернется домой. И вот прошло одиннадцать лет, но, насколько мне известно, мать и не думала раскаиваться. Мэтт навещал ее пару лет назад, и она по-прежнему была уверена, что поступила правильно, попытавшись убить чудовище. Подразумевалось, что она повторит попытку, как только окажется на воле.

Мэтт отправился добывать разрешение на визит. После долгой волокиты нас наконец впустили. Сестра позвала психиатра, чтобы проконсультироваться, можно ли мне с ней встретиться. Мэтт беспокойно нарезал круги вокруг меня, бормоча себе под нос, что все вокруг свихнулись, а он в первую очередь, раз привез меня к этой убийце.

Около часа нас мурыжили в небольшой комнате с пластиковыми стульями и столиками, заваленными старыми журналами. Наконец появился доктор. Беседовали мы недолго. Я сказала, что просто хочу с ней поговорить. Он согласился, что нам обеим будет полезно подвести своего рода итоги.

Мэтт собрался меня сопровождать, но доктор уверил его, что при встрече будут присутствовать санитары и, кроме того, наша мать сейчас не агрессивна. Изрядно поупиравшись, брат все-таки отступил, и я вздохнула с облегчением: не хватало еще опять пускать в ход убеждение.

Сестра проводила меня в комнату отдыха. Там поставили диван, кресла и несколько столиков. На некоторых были разложены мозаики-пазлы. У одной из стен притулился шкаф со старыми настольными играми и потрепанными коробками с головоломками. Если не считать цветов на окнах, все в этой комнате было мертво. Сестра сказала, что мать скоро приведут, и предложила присесть и подождать.

Мать пришла в сопровождении огромного и угрюмого громилы. Когда она вошла, я вскочила. Этакий неуместный знак уважения. Выглядела она гораздо старше, чем я думала. Я запомнила ее такой, какой она была в день нашей последней встречи, однако ей уже давно перевалило за сорок, да и годы в психиатрической клинике не прошли даром. Чудесные золотистые волосы поредели и поблекли, и она была все такой же худой. Но эта болезненная худоба, как ни странно, придавала ей какую-то нервную элегантность. И пусть старый синий халат висел мешком, а ладони прятались в чересчур длинных рукавах, но она сохранила свою фарфоровую бледность. И, несмотря на изможденность, выглядела очень красивой. Настоящей аристократкой, с первого взгляда было понятно, что мать с детства привыкла к поклонению.

— Я не поверила своим ушам, услышав о твоем визите, — сказала мать вместо приветствия, насмешливо кривя губы.

Мы остановились в нескольких шагах друг от друга. От смущения я не знала, как держаться. Мать смотрела на меня с тем же знакомым выражением брезгливости и ненависти. Так обычно смотрят на мерзкого таракана, посмевшего вылезти из щели.

— Привет, мама.

Ничего более умного мне в голову не пришло.

— Ким, — бесстрастно поправила она. — Меня зовут Ким. Я тебе не мать. И мы обе это знаем.

Она королевским жестом указала мне на стул:

— Располагайся.

— Спасибо, — пробормотала я и послушно села.

Она села напротив, закинула ногу на ногу и чуть отъехала на стуле назад, словно опасаясь заразиться. Затем плавно взмахнула рукой. Ногти у нее были длинные, ухоженные.

— Так вот в чем дело. Ты наконец все поняла. Или всегда знала, кто ты такая?

— Нет, не знала, — прошептала я. — И до сих пор не знаю.

— Посмотри в зеркало. Ты не моя дочь. Ничего общего!

Мать смерила меня придирчивым взглядом и неодобрительно цокнула языком:

— Что за одежда, что за походка? Где осанка, где манеры? Ногти грызешь… — Она указала ухоженным пальцем на мои обгрызенные ногти. — И что за воронье гнездо на голове?

— У тебя сейчас прическа не лучше, — огрызнулась я.

Мои темные завитушки были, как обычно, собраны в два пучка. Но, если честно, причесываясь сегодня утром, я потратила на это немало усилий. И мне казалось, что получилось очень даже ничего, но моего мнения тут явно не разделяли.

Мать улыбнулась:

— Что ж… Здесь нет соответствующих условий.

Она вдруг резко отвернулась, будто ей было больно на меня смотреть. Затем пересилила себя и вновь взглянула на меня.

— Но почему ты так выглядишь? Ты ведь можешь себе позволить хорошие средства для ухода за волосами. Не сомневаюсь, что Мэгги с Мэттом избаловали тебя.

— Это правда, — угрюмо подтвердила я.

Похоже, мать нисколько не изменилась. Все то же высокомерие, все та же едва сдерживаемая ненависть. И все то же светское обхождение. Меня уже начал раздражать этот обмен «любезностями». Я приехала, чтобы выяснить, кто я на самом деле, а не прически обсуждать.

Ким вдруг резко оглянулась на дверь:

— Кто тебя сюда привез?

— Мэтт, — ответила я.

Она была явно потрясена.

— Мэтью? Он бы ни за что не согласился. Он даже не… — Лицо ее исказила гримаса горечи. — Он никогда не понимал. Я делала все, чтобы защитить его. Чтобы ты и в него не запустила свои когти.

Глаза ее предательски заблестели. Она поморгала, сдерживая слезы, поджала губы, и через секунду ее лицо вновь обрело непроницаемое выражение.

— Он считает, что должен защищать меня, — сказала я.

К моему удивлению, мать понимающе кивнула:

— Мэтью всегда был умен не по годам, но временами он так наивен. Ты для него словно больной щенок, о котором он просто обязан заботиться. Он любит тебя не за твои несуществующие достоинства, а в силу собственного благородства. Весь в отца. И это его главная слабость.

Она посмотрела на меня в упор, и в этом взгляде было столько боли и надежды, что мне стало не по себе.

— Он сегодня меня навестит?

— Нет.

Я хотела добавить, что мне очень жаль, но в глазах матери уже не осталось ничего, кроме ярости.