Далее следует страница, отпечатанная на ротопринте.

«Неукоснительное соблюдение субординации на борту я почитаю делом своей чести. Естественно, в гавани более уместно — нежели в море, где достаточно, чтобы кто-нибудь подал команду „Смирно“ в момент, когда командир входит в каюту — если старший по званию из присутствующих солдат докладывает о том, что выполнено, по образцу рапорта вахтенного офицера, дежурящего на мостике. Находясь в гавани, во время подготовки к следующему походу, по меньшей мере один раз в день необходимо проводить смотр личного состава. Особое внимание хочу обратить на ритуал поднятия флага. В море также необходимо периодически проверять состояние шкафов и поддерживать чистоту и порядок на всей лодке.

Однажды в море у меня умер один человек и двое были ранены. В качестве замены я взял добровольца — обычного матроса с немецкого парохода. Ему было девятнадцать лет, и он ходил на германских судах с тех пор, когда ему еще не исполнилось четырнадцать. Он взошел на борт в соломенной шляпе на голове и сказал: «Салют, кэп! Я тут надумал наняться к вам». В нем не было ничего от настоящего солдата. Я отдал его на воспитание моему лучшему унтер-офицеру, который научил его, как надо ходить и стоять, и внушил ему элементарные представления о воинской службе. Спустя четырнадцать дней он принимал присягу. По этому случаю мы погрузились под воду, носовой кубрик был убран флагами, и вся церемония прошла очень торжественно. Новобранец заранее выучил текст присяги наизусть. В свою очередь, я рассказал ему об обязанностях немецкого солдата. Вокруг сидела команда, одетая в тропические форменные рубашки коричневого цвета. Готовясь к знаменательному дню, они подстригли друг друга и заранее выбрали песню, достойную сопровождать такой праздник. И надо сказать, пение удалось им на славу. В заключение мы вручили молодому матросу устав службы. Один из членов команды переписал его красивым почерком».

Мое особое любопытство привлек заголовок «Праздники и застолья»:

«В рождественский пост каждый отсек сиял электрическими свечами, украшавшими рождественские венки, которые сделали, связав вместе салфетки и туалетную бумагу, покрашенную зеленой краской. Рождественскую выпечку готовили целых четырнадцать дней, и каждый смог насладиться ее вкусом, совсем как дома. В сочельник в носовом отсеке, украшенном по случаю праздника, поставили рождественскую елку, изготовленную своими руками. Появился святой Николай [46], завернувшийся в обычную простыню, так как мы находились в тропиках, и выдал каждому солдату сладости и книгу с памятной надписью. Все это сопровождалось прекрасными песнопениями и подобающими речами… вообще, у нас на корабле часто звучит музыка. Например, свободные от вахты узнают о погружении, заслышав волнующий марш «К погружению», который звучит для нашего шефа, управляющего рулями глубины. А когда вахтенным необходимо приготовиться к всплытию, сигналом для них является марш «Сейчас мы бороздим просторы моря».

Радист протягивает из радиорубки сообщение. Его лицо не выражает ничего, кроме постоянной беззлобной усмешки.

Первый вахтенный офицер, вся внешность которого выражает необычайную ответственность, ставит на стол аппарат для расшифровки, кладет рядом с ним полоску бумаги, полученную от радиста, склоняет голову сначала на одну сторону, затем на другую, как петух, выглядывающий зернышко, проверяет настройку аппарата и, наконец, начинает ударять по клавишам.

Все это время шефу удается сохранять скучающий вид английского владельца конюшни скаковых лошадей перед финальным заездом. Второй помощник, свободный от вахты, даже не поднимает голову от своей книги. Я также присоединяюсь к всеобщему показному безразличию.

Едва первый вахтенный расшифровывает последнее слово, как командир вырывает из аппарата бумажную ленту с нетерпением, так не соответствующим его презрительному облику, с мрачным видом прочитывает ее, встает и, не вымолвив ни единого слова, направляется на пост управления. В круглый проем люка я вижу, как он поправляет лампу над столом с картами.

Шеф и я многозначительно переглядываемся:

— Ага!

Я сдерживаю свое любопытство в течение времени, достаточного, на мой взгляд, чтобы соблюсти приличие, и лишь затем иду на пост управления следом за командиром. Штурман, как по волшебству, оказывается уже там.

Старик сгибает свое туловище над столом с морскими картами, зажав в левой руке радиограмму, в правой — измерительный циркуль. Он не обращает на нас внимания.

— Неплохо, — произносит он наконец. Затем он молча подвигает ко мне радиосообщение.

«08.10. В квадрате Бруно Макс замечен конвой. Направляется на север. Отогнан самолетами. Противник потерян из виду — UR».

Командир показывает циркулем на квадрат Бруно Макс. Это недалеко от нашего нынешнего местоположения.

— Грубо говоря, при самом полном ходе мы сможем оказаться там через двадцать четыре часа.

Теперь нам остается лишь ждать, сможет ли UR снова войти в контакт с конвоем: только в этом случае нам дадут приказ преследовать его.

— Пока сохраняем прежние курс и скорость.

Следующие два часа изобилуют догадками.

— Похоже, конвой направляется в Америку. Но это может быть и Гибралтар. Нельзя сказать наверняка, — слышу я голос штурмана.

— UR — это Бертольд, — говорит Старик. — Хороший человек. Не новичок. Он не даст им легко стряхнуть себя со спины… Они должны были выйти в море неделей позже нас. У них был неисправен перископ.

Жестом он приглашает меня подойти и присесть рядом с ним на рундук с картами. Возбуждение ожидания оживило его.

— Всегда эти чертовы самолеты, — говорит он. — Раньше их штурмовые группы работали в паре с эсминцами, и стоило такой стае вцепиться в тебя… А когда-то они здесь почти не летали — вот это было время! Надо было лишь вести наблюдение на поверхности, и ты всегда знал, откуда ждать опасность.

Помощник на посту управления, который, стоя у маленького столика, делает пометки в журнале погружений, прекращает делать свои записи.

— Они всеми способами стараются стряхнуть нас с себя. Уже давно они перестали держать эсминцы на привязи рядом с опекаемыми ими стадами транспортов. Они отказались от подобной тактики. Эсминцы патрулируют на значительном удалении от своих ненаглядных пароходов. Таким образом, даже если мы будем в состоянии установить с ними контакт на пределе нашей видимости, они могут заставить нас отступить либо уйти под воду. А их сторожевые корабли скачут далеко впереди конвоя… В наши дни нельзя более рассчитывать на братскую помощь со стороны соперника. Они даже ухитрились переделать большие грузовые суда во вспомогательные авианосцы. Они формируют группы прикрытия из маленьких самолетов, базирующихся на авианосцах, и эсминцев, которые дают нам прикурить как следует. Им не хватает лишь точной отработки слаженного взаимодействия, и тогда можно быть уверенным, что любая лодка, замеченная одной из их трудолюбивых пчелок, будет обрабатываться эсминцами до тех пор, пока их драгоценные транспорты не уйдут так далеко, что у противника не будет даже надежды на шанс увидеть их снова. А это значит, что мы лишь гробим себя и сжигаем чертову уйму топлива.

Старик выглядит совершенно расслабившимся. Даже разговорчивым:

— На самом деле нам надо было напасть много раньше — до того, как Томми проснулись и начали организовываться. Когда началась война, у нас было лишь пятьдесят семь лодок, из которых не более тридцати пяти подходили для Атлантики. Очевидно, ни о какой блокаде Англии и речи быть не могло. Мы могли соорудить лишь подобие удушающей петли. А, главное, какие доводы! Либо пойти ва-банк, поставив все на подводные лодки, либо строить вместе с ними также и боевые надводные корабли. Выжившие из ума адмиралы кайзеровского военно-морского флота в действительности никогда не испытывали к нам доверия. Им был необходим их гордый флот независимо от того, будет хоть какой-нибудь толк от линкоров или нет. Одним словом, наш флотский клуб можно отнести в разряд консервативных!