— А с ней… с ней ничего дурного не случится?

Гораций горько хмыкнул:

— Дурного? Нет, конечно. Она светлячок, Элвин, лучший светлячок, о котором я когда-либо слышал. Она способна видеть людей за многие мили, ей ведомы их сердца; не родился на свет такой человек, который смог бы подкрасться к ней, замышляя зло, — нет, она сразу увидит, что у него на уме и как избавиться от него. Так что за нее я не беспокоюсь. Она может позаботиться о себе ничуть не хуже здорового мужика. Я просто…

— Вы просто скучаете по ней, — сказал Элвин.

— Верно, и чтобы это понять, вовсе не обязательно быть светлячком. Мне действительно не хватает ее. И несколько обидно, что она вот так взяла и ушла без всякого предупреждения. Я ведь только благословил бы ее на дорогу, скажи она мне о своем решении. А мать сделала бы парочку добрых оберегов, хотя малышке Пегги они без надобности, или собрала поесть в дорожку. Но нет, ничего подобного, никаких тебе «прощайте, родители». Такое впечатление, что она бежала от какого-то ужасного, клыкастого чудовища. Словно у нее времени было ровно на то, чтобы бросить в котомку запасное платье да выскочить из двери.

«Она бежала от какого-то чудовища» — эти слова огнем ожгли сердце Элвина. Она была светлячком, поэтому скорее всего видела, что Элвин вот-вот прибудет в город. Она убежала в то самое утро, когда он должен был появиться здесь. Не обладай она способностями светлячка, это вполне могло оказаться простым совпадением. Но она была светлячком. Она видела, что Элвин вот-вот будет здесь. Она знала, что он надеется встретиться с ней и хочет просить о помощи — попросить помочь ему найти верный путь и стать тем, кем он должен быть от рождения. Она увидела это и убежала.

— Мне очень жаль, что она покинула вас, — признался Элвин.

— Спасибо за сочувствие, дружок, ты очень добр. Я лишь надеюсь, что ее отсутствие не затянется. Наверное, она сделает то, что должна, и вернется через пару-другую деньков или недель. — Он снова хмыкнул, а может, всхлипнул — определить было трудно. — Я даже не могу обратиться за помощью к знаменитому светлячку из Хатрака, который сразу сказал бы, что ее ждет. Потому что тот самый светлячок ушел из дому.

И Гораций снова разрыдался. Спустя некоторое время он взял Элвина за плечи и внимательно посмотрел ему в глаза, не пытаясь скрыть текущих по щекам слез.

— Запомни, Элвин, ты видел, как я плачу, словно девчонка какая-то, но ты должен знать, что каждый отец испытывает к своему ребенку подобные чувства. Вот что ощущает сейчас твой папа, зная, что ты находишься за много миль от него.

— Я понимаю, — кивнул Элвин.

— А теперь, если не возражаешь, я хотел бы побыть один, — сказал Гораций Гестер.

Элвин на мгновение прикоснулся к его руке и ушел. Но направился он вовсе не в гостиницу, чтобы получить обещанный старушкой Пег Гестер обед. Он был слишком расстроен, чтобы сидеть с ними за одним столом и спокойно поглощать еду. Элвин не мог объяснить им, что именно он стал причиной их переживаний, что это именно из-за него девочка-светлячок убежала из дому. Нет, ему придется хранить молчание. Ответы, которые он искал в Хатраке, испарились вместе с шестнадцатилетней девушкой, которая не захотела встречаться с ним.

«Наверное, она заглянула в мое будущее и возненавидела меня. Может, я и в самом деле страшное чудовище, являющееся в кошмарах в непогожие ночи».

Он последовал на звук кузнечного молота. Вскоре он вышел на едва заметную тропку — она вела к домику, стоящему на ключе, который бил прямо из склона холма. Свернув в сторону, преодолев чистый, поросший нежно-зеленой травой склон, Элвин очутился неподалеку от кузницы. Из печной трубы валил жаркий дым. Обойдя здание, он оказался прямо напротив открытой двери, заглянув в которую Элвин увидел кузнеца, бьющего по наковальне, на которой лежала полоска раскаленного железа.

Элвин молча стоял и смотрел, как трудится кузнец. Даже на улице ощущался жар кузнечного горна; внутри же, должно быть, творился настоящий ад. Мускулы кузнеца напоминали веревочные тросы, перекатывающиеся и бугрящиеся под кожей каждый раз, когда молот взлетал в воздух. Звон железа по железу нестерпимым колокольным гулом отдавался в ушах, тем более что наковальня, словно камертон, разносила звонкий непрекращающийся «дзынь» по всей округе. С тела кузнеца ручьем лил пот, мужчина был гол по пояс, его белая кожа покраснела от нестерпимого жара и почернела от копоти, несущейся из горна. «Меня отдали в подмастерья самому дьяволу», — невольно подумалось Элвину.

Но он отмел всякие глупости, лезущие в голову. Это всего лишь трудолюбивый человек, честно исполняющий свою работу и зарабатывающий на жизнь ремеслом, которое необходимо каждому городу, если тот надеется процветать и расти. Судя по размерам стойла для лошадей, которые ждали своей очереди быть подкованными, и кучам железных пластин, которые вскоре превратятся в серпы и плуги, топоры и пилы, дела у кузнеца шли хорошо. «Обучившись этому ремеслу, я никогда не буду голодать, — подумал Элвин, — и всякая деревня с радостью примет меня в свои объятия».

Однако, помимо всего этого, в кузнице присутствовало что-то еще. Нечто, связанное с жарким огнем и пламенеющим железом. То, что происходило в этом домике, было некоторым образом сродни акту творения. Элвин понял это потому, что когда-то сам трудился над камнем в каменоломнях, вырубая жернов для мельницы отца. При помощи своего дара он сможет проникнуть в железо и сделать его таким, каким пожелает, но ему придется кое-чему научиться у горна и молота, у мехов, огня и плескающейся в бочонках воды — эта наука поможет ему стать тем, кем он должен стать.

Теперь он смотрел на кузнеца не как на сильного, мускулистого мужчину, а как на свое будущее отражение. Он видел, как растут мускулы на его плечах и спине. Тело Элвина было закалено рубкой леса, колкой дров, тасканием бревен и прочей работой, которую он исполнял, зарабатывая монетки на соседских фермах. Но этот труд заставляет вкладывать в каждое движение все тело. Когда замахиваешься топором, то становишься как бы продолжением рукояти, твои ноги, бедра, спина — все движется вслед за острием. Однако кузнец, он держит в клещах жаркое железо, прижимая его к наковальне, и пока правая рука, в которой зажат молот, замахивается, остальное тело должно оставаться полностью неподвижным, а левая рука становится тверже скалы. Тело кузнеца сложено иначе, руки его гораздо сильнее, чем руки какого-то там фермера, на шее и груди бугрятся огромные мускулы, которые не обретет трудящийся на полях рабочий.

Заглянув внутрь себя, Элвин увидел, как будут увеличиваться его мускулы, и сразу понял, где и какие перемены произойдут. Это было частью его дара, он двигался внутри живой плоти так же легко, как внутри прожилок растущего из земли камня. Поэтому он заранее начал оценивать себя, обучая тело, каким оно должно стать, чтобы приноровиться к новому ремеслу.

— Эй, парень, — окликнул кузнец.

— Сэр, — отозвался Элвин.

— У тебя ко мне какое-то дело? По-моему, я тебя здесь раньше не видел, а?

Элвин шагнул вперед и протянул письмо, написанное отцом.

— Прочитай-ка, что там написано, паренек, а то мои глаза не очень-то востры для чтения.

Элвин развернул письмо:

— «От Элвина Миллера из Церкви Вигора. Миротворцу, кузнецу города Хатрак. Посылаю к тебе моего сына Элвина, который, как мы договаривались, будет твоим учеником, пока ему не стукнет семнадцать. Он будет трудиться не покладая рук и исполнять все, что ты скажешь, а ты научишь его всему, что должен знать человек, надеющийся стать добрым кузнецом. Он хороший мальчик».

Кузнец протянул руку за письмом и поднес его к глазам. Губы легонько шевелились, пока он перечитывал несколько последних фраз. Дочитав до конца, кузнец хлопнул письмом по наковальне.

— Вот уж оборот так оборот, — воскликнул он. — Ты сам-то знаешь, что опоздал почти на целый год, а, парень? Ты должен был прибыть сюда прошлой весной. Мне пришлось отказаться от трех подмастерьев, ведь твой папа поклялся, что ты уже едешь. Целый год я трудился здесь один, потому что твой отец не сдержал слова. А теперь, выходит, я должен взять тебя, и ты будешь работать на меня аж на целый год меньше, чем указано в контракте. И никаких вам «извините-простите»…