И пока она держала его пальцы в своих, он дал ей обещание, поклялся перед ней, хотя сам не знал, хочет ли она, чтобы он выполнил свою клятву.

— Я вернусь, — произнес он. — И то, что сказал прошлой ночью, повторю снова. — Наконец, собравшись с мужеством, он назвал ее именем, которым она разрешила себя называть. — Да хранит вас Господь, Маргарет.

— Да хранит тебя Господь, Элвин, — прошептала она.

После того как Артур Стюарт тоже попрощался, Элвин взял мальчика за руку, и они вышли во двор. Обойдя гостиницу, они приблизились к сараю, в котором в бочонке из-под бобов Элвин спрятал золотой плуг. Сняв крышку, он протянул руку, и плуг сам скользнул навстречу, блеснув солнечным светом. Элвин взял его, обернул в холст и засунул в холщовый мешок, который забросил за плечо.

После этого Элвин встал на колени и подставил руку, помогая Артуру Стюарту забраться на спину. Артур немедленно воспользовался возможностью поиграть и проехаться на спине Элвина — мальчики его возраста не умеют горевать дольше часа или двух кряду. Он запрыгнул Элвину на шею, смеясь и пинаясь пятками.

— Нам предстоит долгий путь, Артур Стюарт, — сказал Элвин. — Мы направляемся ко мне домой, в Церковь Вигора.

— И что, мы пойдем туда пешком?

— Я буду идти. А ты поедешь.

— Ур-р-ра! — закричал Артур Стюарт.

Элвин легко побежал вперед, но не прошло и минуты, как он уже бежал в полную силу. К тому же дороги ему не требовались. Он свернул прямо в поля, перепрыгнул через изгородь и скрылся в лесах, которые огромными заплатами усеивали территории Гайо и Воббской долины и отделяли его от дома. Зеленая песня звучала намного тише, чем во времена, когда земля принадлежала краснокожим, но по-прежнему звенела в ушах Элвина Кузнеца. Юноша поддался ее течению, следуя ей, как следовали краснокожие. И Артур Стюарт — может, он тоже слышал ее, потому что вскоре, покачиваясь на широкой спине Элвина, заснул крепким сном. Окружающий мир потонул вдали. Остались только Элвин, Артур Стюарт и золотой плуг — все остальное затопила зеленая песня. «Я пустился в путь, чтобы искать себе работу. И это мое первое путешествие».

У Кэвила Плантера наметились в городе кое-какие дела. Ранним весенним утром он оседлал лошадь и спокойно направился прочь, оставив позади жену и рабов, дом и землю. Он знал, что все на его плантации течет своим чередом, все это принадлежит ему.

Около полудня, нанеся массу приятных визитов и заключив несколько удачных сделок, он заглянул в лавку почтмейстера. Там его ждали три письма. Два — от старых друзей-приятелей и одно — от Филадельфии Троуэра, из Карфагена, столицы Воббского штата.

Друзья подождут. В письме же от Троуэра могут содержаться какие-нибудь известия о ловчих, которых нанял Кэвил, хотя почему письмо послал священник, а не сами ловчие? Может, какая беда случилась? Может, ему придется отправиться на север, чтобы засвидетельствовать, что мальчишка принадлежит ему? «Что ж, если надо будет, я поеду, — подумал Кэвил. — Как напутствовал Иисус, я оставлю своих девяносто девять овец и отправлюсь искать заблудшую»[20].

Новости оказались неприятными. Оба ловчих погибли, как и жена хозяина гостиницы, которая заявляла, что усыновила украденного первенца Кэвила. «Так ей и надо», — подумал Кэвил, а о ловчих больше и не вспоминал — они нанялись к нему на работу и в число его рабов не входили, стало быть, ему не принадлежали. Нет, хуже были последние новости, вот эти новости были поистине ужасны. Руки Кэвила задрожали, дыхание перехватило. Человек, который убил одного из ловчих, подмастерье кузнеца по имени Элвин, сбежал, не дожидаясь суда… сбежал и прихватил с собой сына Кэвила.

«Он забрал моего сына…» И вот что говорил в конце письма Троуэр: «Я знавал этого Элвина, когда он был совсем ребенком. Уже тогда он служил и поклонялся злу. Он заклятый враг нашего общего Друга, а сейчас он завладел твоим самым ценным приобретением. Жаль, что не могу ничем утешить тебя. Мне остается лишь молиться, чтобы твой сын не обратился в опасного и непримиримого противника святого дела нашего Друга».

Узнав такие новости, разве мог Кэвил продолжать наносить визиты? Не сказав ни слова ни почтмейстеру, ни кому-либо еще, Кэвил сунул письма в карман, вышел на улицу, забрался на лошадь и отправился домой. Сердце его терзали ярость и страх. Да как позволили эти эмансипационисты, это северное отродье, похить его раба, его сына?! И кто его похитил — заклятый враг Надсмотрщика! «Я сам отправлюсь на север, я заставлю их заплатить, отыщу мальчишку и…» Внезапно его мысли обратились к Надсмотрщику. «Что Он скажет, когда появится вновь? Возможно, Он воспылает ко мне презрением и больше никогда не придет? А может, случится самое страшное — Он проклянет меня за то, что я лишил Его слуги? Что если Он сочтет меня недостойным и запретит прикасаться к чернокожим женщинам? Вся моя жизнь была посвящена служению Ему… Зачем мне жить, если я никогда не увижу его вновь?»

Затем в нем снова проснулся гнев, ужасный, святой гнев, и он вскричал про себя: «О мой Надсмотрщик! Почему же Ты позволил этому случиться? Ты ведь мог остановить их одним Своим словом, если Ты истинный Господь!»

Но гнев тут же сменился ужасом: «Да как я посмел сомневаться в могуществе Надсмотрщика! Нет, нет, прости меня, я Твой презренный раб, о Повелитель! Прости, я лишился всего, прости меня!»

Бедняга Кэвил, вскоре ему предстояло узнать, что на самом деле означает «лишиться всего».

Подъехав к плантации, он направил лошадь по дорожке, ведущей к дому. Укрывшись от палящего солнца в тени дубов, растущих вдоль южной стороны аллеи, он не торопясь поехал к своему особняку. Может, если бы он ехал посредине дорожки, его бы заметили раньше. Может, тогда, вынырнув из-под ветвей деревьев, он не услышал бы донесшийся из дома крик женщины.

— Долорес! — позвал он. — Что случилось?

Никакого ответа.

Это напугало его. Он вообразил, как бандиты, воры или еще какое отребье вламываются в его дом, пока он находится в отлучке. Может, они убили Кнуткера, а сейчас терзают его жену. Он пришпорил лошадь и помчался к черному ходу.

К дому он подъехал как раз вовремя, чтобы увидеть, как из дверей выскользнул здоровенный чернокожий и со всех ног помчался в сторону рабских бараков. Лица чернокожего Кэвил не увидел, а все потому, что его закрывали портки, хотя сам раб был абсолютно гол — штаны чернокожий держал над головой как знамя, они развевались и хлопали его по лицу, пока он удирал прочь.

«Голый чернокожий выскочил из моего дома, откуда только что донесся крик женщины…» Кэвил разрывался между желанием броситься за негодяем в погоню, убить его голыми руками и обязанностью проверить Долорес, убедиться, что с ней ничего не случилось. Вовремя ли он поспел? Не осквернил ли ее тело насильник?

Кэвил стрелой взлетел по лестнице и распахнул дверь в комнату жены. Долорес, натянув простыни до подбородка, лежала в постели и смотрела на него расширившимися, испуганными глазами.

— Что случилось?! — закричал Кэвил. — С тобой все в порядке?

— Разумеется! — резко ответила она. — Почему ты дома?

Что ни говори, а такого ответа никак не ожидаешь услышать от женщины, которая секунду назад в страхе кричала.

— Я услышал твой крик, — объяснил Кэвил. — И закричал в ответ.

— Я слышала. Я все здесь слышу, — отрубила Долорес. — Мне больше ничего не остается делать, кроме как лежать и слушать. Я слышу все, что говорится в этом доме и что здесь делается. Да, я слышала тебя. Только говорил ты не со мной…

Кэвил был поражен. Голос ее звучал зло. Он никогда не видел, чтобы она злилась. В последние дни они вообще не обменивались ни словом — когда он завтракал, она спала, а обеды проходили в полной тишине. И вот теперь эта злость… откуда? Почему?

— Я видел, как из дома выбежал чернокожий, — пробормотал Кэвил. — И подумал, может, он…