Полная одышливая вахтерша колдовала в своей застекленной будке над чашкой с кипятком, пытаясь растворить в ней нечто съедобное, но, безусловно, опасное для здоровья. Потому что оно совсем не имело запаха.

— Здравствуйте, — жалобно сказала я. — В редакции есть кто-нибудь?

— Есть, есть, в маленькой комнате, — закивала она и принялась остервенело взбалтывать свое сложное химическое соединение.

Поднявшийся над посудиной пар наконец запах. Я подождала минуту, чтобы увидеть, как вахтерша с отвращением выплеснет содержимое. Но она отхлебнула! Нет, я не любительница ужастиков. Повернувшись спиной к зрелищу добровольного отравления, я почти бросилась под дверь Лизы. Постучала. Она в своей худшей манере не отозвалась. Сейчас войду, скорчит удивленную гримасу, хотя и не глухая. Как ей не надоедает обыденность с подлецой? И я вошла. Разумеется, все еще хуже — ее не было. Я вернулась в коридор и, не приближаясь к питающейся вахтерше, уточнила:

— Дама вышла надолго?

— Говорю же, у себя она, — отмахнулась женщина, не прерывая своей кошмарной трапезы.

Собственно, будка была с видом на вход с улицы и лестницу. Вправо отходил длинный и темный коридор. Но слева-то маячили лишь четыре двери: одна мужского туалета, одна бдительно запираемой здешним плотником подсобки и две редакции. Миновать сторожиху Лиза не могла, куда бы ни отправилась. Разве что зная, что никого, кроме них с вахтершей, в здании нет, она решила воспользоваться уборной? В любом случае, сидеть в бесхозном кабинете неприлично. Я неприкаянно потопталась в коридоре и заглянула в себя — больше некуда было. Там бесновалась вьюга возмущения: дрянная баба, сорвала человека в выходной, так хоть предупреди, куда и надолго ли смываешься. Вик с Севой в машине измучились. Хватит сносить ее выверты. Сейчас напишу записку, дескать, была, не застала. И — к тиграм, слону и обезьянам!

Я оставила кабинет открытым, чтобы вахтерша могла контролировать мой набег. На столе Лизы, как ни странно, не нашлось ни единого листочка. На перпендикулярно к нему стоящем столе бухгалтера тоже. Ага, кажется, чистую бумагу они теперь держат под столом: на полу белел уголок и, будто гриб или ягода, манил нагнуться. Цепляясь за стулья, я обошла оба стола, но нагибаться не стала. А сразу выплыла обалделым привидением и плотно затворила дверь кабинета.

— Куда она делась? — решила проявить человечность насытившаяся вахтерша. — Вы ведь минут десять прождали? Неужто выскользнула, когда я отвернулась?

— Сейчас сюда мужчина зайдет, — дрожащим голосом пообещала я, — так вы не беспокойтесь, он тоже к ней.

И, перестав себя контролировать, зачем-то добавила:

— Хорошо, что вы уже покушали.

По двору прогуливался Измайлов. Приметив меня, он заулыбался и громко отчитался:

— Симпатичное местечко. Давненько меня сюда не заносило, смотри, что понастроили. Я купил Севе лимонад, не холодный, не волнуйся. А сам выбрался покурить, чтобы не травить ребенка.

Вряд ли раскованный и веселый полковник претендовал на одобрение. Но на то, что я подам голос — пожалуй. После паузы он забеспокоился и двинулся мне навстречу.

— Неприятности? До чего договорились?

— Ни до чего.

— В смысле?

— С ней кто-то пообщался до меня.

— И ты теперь оклеветана молвой, так? — беззаботно поинтересовался Измайлов.

— Слушай, Вик, я сейчас рухну, буду биться, кататься и голосить. Ты не пугайся, ладно? Она лежит между столом и батареей, кажется, мертвая.

Глаза у Измайлова стали большими и потеряли выражение. Однако малюсенькая надежда на то, что мне привиделась гибель вредной бабы и я выдаю желаемое за действительное, еще теплилась в нем.

— Спокойно, детка, не надо подметать собой улицу. Кто лежит?

— Лиза.

— Может, пьяна? Или ширнулась? В жизни всякое случается и с заместителями главным редакторов по рекламе.

— Я была бы счастлива, ей-Богу. Но у нее лицо какое-то… Опухшее? Одутловатое? Синюшное? Не знаю…

— Пойду взгляну, — ровно, будто добил одну клавишу одним пальцем, сказал Измайлов. — А ты, милая, к Севе сейчас не подходи. Подожди меня тут, не сходя с места.

И никакая я не бунтовщица, а очень послушная и покорная страдалица. Велено ждать, не сходя, значит, буду ждать. Я села на асфальт по-турецки. Измайлов пару секунд смотрел туда, где только что нервно подергивалась моя растрепанная голова, и лишь затем медленно опустил взгляд, хмыкнул и одобрил:

— Умница. Сконцентрируйся на удержании этого полезного положения. Одна просьба: ноги в позу лотоса не заплетай, иначе будут сложности с подъемом. Если кто-нибудь появится, не тушуйся. В конце концов, йогой можно заниматься, где приспичит. Я быстро.

Но невозмутимость далась ему с трудом. Я слышала, он побежал и не стал придерживать дверь, которая громыхнула ему вслед, словно выругалась.

Представления не имею, как долго он отсутствовал. Подошел сзади, поднял контуженного впечатлениями бойца в мини-юбке и бережно потащил с поля боя между добром и злом. Севе он объяснил, что я неожиданно заболела, но у меня остались кое-какие обязательства перед редакцией.

— Я поработаю за нее. Мы понимаем, как грустно тебе из-за сорвавшейся прогулки. Но будь мужчиной. Это несложно, если привыкнуть.

Глаза малыша полнились состраданием к своей горе-матери. Оно изгоняло из них печаль, которая на выходе превращалась в частые слезы. Тем не менее Севка пожал протянутую Измайловым руку и пообещал:

— Буду.

Вик присмотрел за нами, пока не подъехала его служебная «Волга». После чего усадил в нее Севу и вернулся за мной. Но я уже довольно твердо сама брела в нужном направлении. И полковник не удержался. Взяв меня за локоть, он ехидно прошептал:

— Юрьев будет в восторге, узнав, кто обнаружил тело.

Пришлось улыбнуться. За это я была удостоена поспешных поцелуев в нос и висок. И сразу стало легче.

Мне было все равно, куда нас везут. Но когда мы оказались у дома моих родителей, я мысленно благословила Измайлова. Потом еще и еще раз. Папа с мамой стояли возле подъезда.

— Насколько я понял полковника, что-то там не стоит слезинки ребенка, — начал папа. — Поэтому мы с Севочкой отбываем в зоопарк.

— Полковник ни при чем, — высказала свое мнение мама, — и Достоевский тоже. Ваш дед и отец отлынивает от сборов в дорогу. Но я его прощаю. Потому что, вертясь все утро у меня под ногами…

Папу с Севой как ветром сдуло. Мама, ни о чем не спрашивая, позвала:

— Пойдем домой.

— Мам, вы нас ждали?

— Измайлов позвонил. Я не смогла бы ладить с таким положительным типом, дочка. Мужчина просто обязан давать повод к тому, чтобы его пилить. Иначе — тоска. Иначе он садист из закоренелых.

— Какой положительный, с его-то характером. Но он родился человеком и умрет им назло временам и нравам.

— Любовь зла, — усмехнулась мама, которой тяжко было привыкать к тому, что Измайлов ее ровесник.

— За козла ответишь, — пригрозила я.

— Куда ж деваться, — не испугалась она. И совсем в измайловском стиле скомандовала: — Вперед шагом марш.

О, мама… Я валялась на родительском диване и думала: «Костерила-костерила Лизу и не предполагала, что она мертва. А сейчас мне стыдно. Потому что уже не важно, какой она была. Важно, какой я осталась… Да, а Юрьев наверняка проедется по моим способностям примагничиваться к преступлениям… Он рассматривает меня, как случайно сохранившееся ископаемое, и склонности современного Измайлова к такого рода связям не одобряет. Более того, числит полковника в извращенцах».

С лейтенантами Борисом Юрьевым и Сережей Балковым я познакомилась, когда наш жэковский слесарь повадился использовать инструменты не по назначению — черепа ими прошибал. И если с Балковым мы сразу подружились, то с Юрьевым едва сводим концы вежливости. Ребята — четыре дополнительных руки Измайлова. Полковник у нас вообще смахивает на Шиву. У нас… Наверное, никогда не решусь сказать: «У меня». Измайлов без своего дела не жилец. А я не могу изводить мужчину заклинаниями: «Ты мой, только мой, ты создан для того, чтобы меня ублажать». И тех, кто меня заклинает, посылаю подальше. Люди выдумали, будто меняя ублажателей и ублажательниц, можно быть счастливыми без передышки. И не догадываются, насколько вреден для здоровья режим нон-стоп.