Тут я схватил с грунта свой перерезанный шланг и сам доломал его. Теперь надо было только не прикоснуться нечаянно головой к золотнику, чтобы сберечь до единой капли остаток воздуха в костюме. Его должно хватить минуты на четыре. Я раскинул руки в стороны и держал их секунду, чтобы узнать, не всплыву ли кверху. Но воздух только чуть покачал меня на грунте.

Тогда я присел и отхватил ножом от своей свинцовой калоши сначала одну, а затем и другую плетеную веревку. Калоши сразу упали с ног. Сейчас меня могло свободно перевернуть вниз головой и унести течением, но я быстро выпрямился. Теперь долой груза! Я перерезал брассы, которыми они соединяются на плечах.

Меня с силой оторвало от грунта и понесло вверх. По пути я два раза перевернулся через голову и выскочил на поверхность раздутый, как бычий пузырь, перетянутый посредине шпагатом: это врезалась мне в пояс сигнальная веревка. И тут меня, будто катушку на нитке, помчали к берегу за сигнальный конец. Я еще на грунте успел дернуть сигнал тревоги.

Когда с меня сняли шлем, я подумал, что такого приятного воздуха, как на нашем берегу, нигде больше нет. Чудесно пахло соснами…

Тем временем Никитушкин, Киндинов и третий молодой водолаз уже сообщили, что возвращаются и несут груз.

Только Подшивалов еще был у башни.

Он потребовал с берега вторую сигнальную веревку и велел нам скорее тянуть ее обратно.

Мы быстро выбрали ее. Из воды показался гитлеровец в латунном шлеме с обрубленным шлангом.

А с той стороны реки уже обстреливали наш берег, и неподалеку разорвался снаряд. Мы прилегли к земле, осколки свистнули над нами, а гитлеровец поднялся во весь рост из воды и тут же упал, пронзенный осколком снаряда.

Вскоре из воды вышел Подшивалов с коробками аммонала. За ним следом Никитушкин и молодой водолаз несли моток электрического провода и пучок запалов. Последним шел из воды Киндинов. Он прикрывал левой рукою свой пробитый иллюминатор, а правой тащил с грунта связанные сигнальной веревкой три надраенные о подводный песок неприятельских медных шлема.

— Ура! — закричали стоявшие на берегу саперы. — Вот это бой!

— Ну, ребята, — крикнул один из солдат, — если они под водой столько врагов подшибли, то нам на суше никак нельзя меньше! Чем мы хуже водолазов?

Тяжелый крейсер бил изо всех орудий. Огромные стволы поднимались в башнях и с грохотом выбрасывали фонтаны желтого огня и смертоносной стали.

Палуба содрогалась. Броня крейсера гудела. Звонки боевой тревоги разносились по всем корабельным постам.

Орудия стреляли и снова заряжались. Из нижнепалубных отсеков бронированных башен ползли прямо к орудийным замкам тяжелые крупнокалиберные снаряды.

Там, где падал на врага такой снаряд, сокрушалось всё, и в земле образовывалась огромная воронка. Оглушительно лопались цистерны с горючим, разбрасывая искры многоцветного огня. Как орехи, крошились железобетонные вражеские доты вместе со своей арматурой, толщиной с руку каждый стальной прут.

Снаряды крейсера летели на дальние огневые точки врага. Свистели и сгибались под вихрем летящего снаряда могучие сосны, как от морского двенадцатибального шторма, ахал и гудел лес.

Вековые сосны срезало начисто. Скоро на месте леса остались только пни да запах лесной гари и едкого артиллерийского дыма. Это был невиданный со времен знаменитого «Варяга» поединок одного корабля с десятками вражеских береговых батарей.

Враг рвался к огромному портовому городу, а крейсер не пускал его туда, хотя вихрь огня и металла гудел вокруг корабля.

Уже были расщеплены стальные мачты крейсера, пробиты переборки, разворочен якорный клюз, заклинено артиллерийское управление и перешли на голосовую передачу команд. Электрические ревуны, кричащие перед залпами, совсем осипли и оглохли.

Крейсер так стрелял, что даже воздух над ним накалился. Когда на палубу хлестала ледяная октябрьская вода, поднимался пар, и пушечные стволы шипели, как перегретые утюги на влажной холстине.

Много еще бед мог бы наделать вражеской армии грозный крейсер, но один злополучный снаряд врага пробил палубу возле порохового погреба. Стали рваться снаряды. Вырвало и подбросило кверху кусок носовой части палубы. Вспыхнул пожар, фонтан огня опалил матросов. Пожар быстро помчался по кораблю к тому месту, где была цистерна с нефтью. Крейсеру с минуты на минуту грозил гибельный взрыв погреба, а потушить пожар было уже невозможно. Для спасения корабля капитан приказал открыть кингстоны, чтобы затопить его на мелком месте. Глубина здесь была около двенадцати метров, совсем немного для такого корабля.

Носовая часть корабля, шипя и разбрасывая пары, погрузилась в воду. Над водой осталась торчать небольшая часть кормы.

Матросы сняли боевой флаг и покинули крейсер. Так он и лежал полузатопленный, на виду у противника, всего в каких-нибудь полутора километрах от берега.

Гитлеровцы целыми днями не сводили глаз с корабля, следя за ним в бинокли и стереотрубы. А ночью шарили по нему прожекторами, стреляли светящимися снарядами и вешали над ним люстры световых ракет.

И вот наше командование распорядилось спасти крейсер.

Нам, водолазам, не впервые доставать корабли из-под носа неприятеля. Выбрали ночь потемней и вышли.

Наш баркас не дошел до корабля метров на тридцать. Для предосторожности решили узнать, нет ли за его кормой магнитных мин или вражеского патруля — торпедного морского охотника.

Корма большая, и за ней в темноте ничего не видно. Никитушкин у нас самый зоркий. Послали его на разведку в легководолазном костюме. Дойдя до кормы, Никитушкин чуть всплеснул и перебрался по холодным заклепкам бронированного борта на палубу. Прополз возле полузатопленной орудийной башни и заглянул за борт. Ничего не было видно, только глухо гудела, позвякивая под свинцовой подметкой, стальная палуба. Было тихо и темно, гитлеровцы ракет не пускали.

Никитушкин хотел уже сползать обратно, чтобы сообщить нам, что боту можно подходить с пластырями, водоотливными средствами и начинать работу, как вдруг ему показалось, что на пустой корме мелькнуло четыре белых пятнышка и над ними загорелись два зеленых огонька. Никитушкин попятился. Огоньки и пятнышки стали к нему приближаться. Никитушкин протянул руку — огоньки потухли и пятнышки исчезли. «Что за штука? Или в глазах рябит от темноты? А ну, проверю!»

Никитушкин прополз по корме — никого нет. Хотел пролезть к другому борту, но тут с берега по воде ударил луч и прилип к палубе. Ни взад, ни вперед. А луч быстро бежал, и Никитушкин понял, что сейчас будет виден противнику как на ладони. Уползать на коленках — луч догонит, до борта было метра четыре.

Тогда он растянулся поперек кормы и быстро покатился к борту, наворачивая на себя шланг, как нитку на катушку. Луч успел выхватить из темноты его руку, но враги, наверно, ничего не видели, иначе бы открыли стрельбу. Никитушкин скатился с борта и в воде размотался от шланга.

Он вернулся с разведки и доложил, что катеров и мин не обнаружил, но на корабле светились какие-то зеленые огоньки.

— Может быть, это морские светлячки? — спросил боцман Калугин.

— Нет, не похоже, — сказал Никитушкин — Светлячки в разные стороны разбегаются, а эти парами ходят.

— Ну, ладно, там узнаем, — спокойно сказал Подшивалов, — пошли, время дорого.

Вражеский прожектор погас. Мы подошли к кораблю и пришвартовались бортом к корме.

Ночь была темная, но никаких огоньков на палубе мы не заметили и спустились под воду осматривать пробоины.

Дядя Миша стоял на сигнале Никитушкина, у самой кормы аварийного корабля, и вдруг почувствовал, что в темноте его шею сзади обвило что-то живое и мягкое, вроде воротника шубы. Он схватил себя за шею, и воротник слабо мяукнул. Дядя Миша даже вздрогнул. Это был котенок с зелеными глазами, черный, как ночь, только самые кончики лапок у него были как белые подушечки. Котенок дрожал всем телом.