Вокруг все — как в дымке. Смотрю на лампы платформы — они тоже бледные. Обратил внимание на сухость в горле, закашлялся. Причем очень сильно. На платформе рядом со скамейкой был краник с холодной водой. Решил первым делом прополоскать горло. В этот момент послышался громкий голос: «Человеку плохо! » Кричал крупный молодой человек, по виду — служащий. Поворачиваюсь и вижу: тот мужчина в вагоне лежит, не шевелясь. Так, на боку, параллельно сиденьям. Я чувствовал себя немногим лучше и направился к крану прополоскать горло. Не прекращался насморк, ноги подкашивались, дышалось с трудом. Я обмяк на той скамейке. Минут через пять вынесли на носилках пострадавших. Поезд уехал.

Ко мне подошел работник станции и спросил, с кем из моих знакомых можно связаться. Я передал ему визитку и попросил позвонить этому человеку. Затем меня отвели вверх по лестнице в какой-то станционный кабинет, где предложили посидеть и подождать.

Я даже не мог предположить, что произошло. Только темно перед глазами. Нигде не болит, но сопли ручьем и дыхание — будто я бегун-марафонец. Ноги еле плетутся, нижняя часть тела зябнет и ее крутит в судорогах. Помимо меня, в офис привели еще 4-5 пассажиров. Были и двое на носилках. Похоже, работники станции тоже не понимали, что произошло. Первыми нас расспросили о случившемся работники станции. Минут через 20-30 подъехала полиция, и нам опять стали задавать разные вопросы. Было тяжко, но я старался говорить как можно связней. Кто-то из сидевших рядом потерял сознание. Я боялся умереть, случись со мной то же самое. Я старался разговаривать с разными людьми. Держался и разговаривал.

Тем временем стало худо теперь уже работнику станции. У него тоже все потемнело перед глазами. Мы провели в офисе минут сорок. Работники надышались тем же воздухом, вот им и поплохело. Нам бы следовало поскорее подняться наверх, на воздух.

Наконец мы выбрались на поверхность. Приехали пожарники, соорудили нечто вроде временного лагеря беженцев, куда нас и отправили подождать. Однако меня пробирал холод, и сидеть в таком месте никак не хотелось. На земле расстелили одно тонкое покрывало, ляг на бок — станет только холодней. Шутка ли — на улице март месяц. Поблизости стоял чей-то велосипед, и я на него оперся. «Сознание терять нельзя», — повторял я самому себе. Двое лежали, остальные, так же, как и я, стояли, к чему-нибудь прислонясь. Тело дрожит от холода. Простояли мы так минут двадцать. В офисе провели около сорока минут, здесь еще двадцать. Выходит, целый час мы были оставлены на произвол судьбы, не получали никакой помощи.

В машину «скорой помощи» я не поместился, и добирался до больницы Накано в полицейском автобусе. Там меня положили на кушетку и обследовали. Я лишь понял, что хорошего мало, и почувствовал укол — мне в руку вставили капельницу. Пока я ехал в полицейской машине, по радиосвязи поступала самая разная информация. «Видимо, обладает отравляющим действием». Вот я и подумал, что отравился каким-нибудь ядовитым лекарством. Тогда даже в больнице еще не знали, что это зарин. Но мы-то как были, так и оставались в одежде, пропитанной этим газом. Теперь пожаловались на боль в глазах врачи.

Всю первую половину дня было жутко зябко. Меня закутали в электрическое одеяло, но даже при этом зуб на зуб не попадал. Давление подпрыгнуло до ста восьмидесяти. Обычно, как бы оно ни скакало, выше ста пятидесяти не забиралось. А тут такое высокое. Но я почему-то не беспокоился. О чем беспокоиться, когда я не понимал, что к чему.

В конечном итоге я пролежал там двенадцать дней. Все это время ужасно болела голова. Три дня и три вечера мне клали на голову пузырь с холодной водой. Обезболивающее не действовало, и это ужаснее всего. Однажды целые сутки продолжала то сильно, то слабо болеть голова, словно волны то нахлынут на берег, то откатятся. Была температура. Всего два дня, но под сорок.

Первые три-четыре дня сводило ноги судорогой, было трудно дышать. Будто бы горло внутри чем-то забито. Перед глазами пелена, и сколько ни смотри на улицу, выглядело все, как в потемках. Нарушилась фокусировка, и отдаленные предметы расплывались.

Капельницу ставили пять дней. Пока не восстановились показатели холинэстеразы в крови. Зрачки постепенно вернулись в прежнее состояние, но теперь стоило им сфокусироваться, как в глубине глаз сквозила острая боль, словно от удара током. Словно меня протыкали шилом.

Наконец-то выписавшись 31-го марта, я взял отпуск и весь последующий месяц восстанавливался дома. Головная боль не покидала. К тому же у меня подгибались ноги — упади где-нибудь по дороге на работу, будет двойное увечье.

Утром просыпаешься, и первой приходит головная боль. Будто с похмелья. Такая острая головная боль, будто пульсирует, надрываясь. И так все время. Но я не выпил ни одной таблетки — терпел боль. В организм попала доза яда, и я боялся: вдруг выпью что-нибудь не то и станет еще хуже. Игнорировал даже таблетки от головной боли.

Каждую неделю по средам ходил на прием в больницу Накано. Делал анализы мозга, глаз. Глаза по-прежнему болели, стоило сфокусировать зрение. Почему, не знал даже врач. Как и причину, почему никак не унимается головная боль. Я задавал всевозможные вопросы, но ответа по сути так и не получил. В больнице не было прецедентов с зарином, и они сами не знали, что делать. Посмотрят состояние глаз, померяют давление и говорят: приходите на следующей неделе. И так каждый раз.

Весь апрель я не работал, и вышел только после майских праздников — поехал в новый центр в районе Сёвадзима. Расставлял столы, настраивал компьютеры, каждый день допоздна. Если честно, так перерабатывать не следовало. Голова по-прежнему болела. А в период «сливовых дождей» в июне просто раскалывалась. Такое ощущение, будто надо мной нависала массивная глыба. Хочу что-нибудь разглядеть — и глаза поражает острая боль. Но даже эта боль в процессе работы постепенно ослабла. Работаешь себя не помня — и забываешь о ней. Поэтому пока на работе, даже не обращаешь внимания. Но стоит вернуться домой, расслабиться — и опять охватывает тупая боль. Вспоминаешь: ах да, у меня ведь болит голова. Хуже всего приходилось в электричках по дороге на работу и обратно.

Страшно было садиться в поезд. Войдешь в вагон, двери перед глазами закроются, и в тот же момент голову словно в тисках зажали. Доедешь до нужной станции, пройдешь турникет, выйдешь на улицу, и кажется, что полегчало, но тяжесть остается. Сосредоточиться и подумать о работе не удается. Стоит поговорить больше часа, и голова начинает болеть. И так до сих пор. В середине апреля мы давали полиции свидетельские показания — так я выбился из сил, пока дописал. На все, включая заявление о регистрации инвалида, ушло около пяти часов. Но в августе я взял недельный отпуск, после которого сам почувствовал, что боль ослабла. Спокойно ездил в электричках, боль в голове не беспокоила. Скорее всего, вдали от работы лопнула нить напряжения. Но отпуск закончился, начались будни. Два-три дня все было хорошо, а через неделю по дороге на работу боль устроила повторный налет. Голова разболелась опять.

18 августа, чтобы добраться до работы, потребовалось целых три часа. По пути вышел, и около часа пришлось отдыхать. Дождался, пока боль ослабнет, опять сел в электричку, снова заболела голова, и я опять вышел на платформу — и так несколько раз. На работу приехал в половине одиннадцатого. Я и сам понимал, что так никуда не годится. И вот один человек посоветовал мне обратиться в больницу Сэйрока — к психиатру Накано. Впервые я встретился с ним 30 августа.

Рассказал ему все, что со мной происходило, описал состояние, а он: это никуда не годится, сам факт работы для вас — самоубийство. Спрашивает, пил ли какие лекарства, говорю — нет. Оказывается, в этом был обратный эффект. С тех пор еженедельно хожу на консультации. Рассказываю, что произошло за неделю, как живу, что чувствую в электричках. Иногда в зависимости от состояния получаю другие лекарства. Когда болит голова, пью баффарин[36]. Кроме того — успокаивающее и снотворное, благодаря которому стал спать спокойно.