Когда я поднялась по лестнице, вышла на улицу и огляделась, вокруг царило то, что уместнее всего описать словом «ад». На земле лежало трое людей с зажатыми в зубах ложками. Было еще шестеро работников метро — все они сидели на клумбе и, обхватив головы руками, рыдали. На выходе из станции причитала женщина[20]. Я даже не знала, что сказать, — я не понимала, что же произошло.

Остановив одного из работников метро, я сказала ему: у меня есть опыт работы в «Джей-ар». Умею оказывать экстренную помощь. Могу чем-нибудь помочь? Взгляд у него был совершенно расфокусированный, лишь бессознательно вращались зрачки. Он только повторял: да, помогите. Я обратилась к сидящим работникам метро: сейчас не время плакать. «Никто не плачет», — раздалось мне в ответ. Мне казалось, что у них на глазах слезы. Я подумала: «Скончались их товарищи, которые лежали там, вот они и оплакивают их гибель». Спросила, вызвали неотложку или нет? Оказалось, что да. И действительно, послышался вой сирен, но до нас машины почему-то не доехали. Помощь к нашему месту подоспела в последнюю очередь, и люди в самом тяжелом состоянии оказались в больнице после всех других. Двое скончались.

Все это снимала камера телевидения. Токийского — судя по тому, что рядом стоял их микроавтобус. Я им: сейчас не этим нужно заниматься. Дайте автобус отвезти этих людей в больницу! Водитель посовещался с остальными, и они согласились.

В «Джей-ар» нас всех заставляли носить красные шарфы, чтобы размахивать ими в экстренном случае. При виде такого шарфа поезду следовало остановиться. «Так, шарф», — первое, что пришло мне в голову. У кого-нибудь есть красный шарф? — обратилась я к окружающим. Нашелся, но уж очень маленький. Тогда я протянула водителю телекомпании платок и сказала: везите их в ближайшую больницу. Вопрос жизни и смерти. Сигнальте, как можете, но ради бога — только не останавливайтесь. Даже на красном.

Цвет платка не помню. Кажется, что-то с цветными узорами. Я им велела размахивать платком или повязать вокруг зеркала бокового вида — сейчас не вспомню. Меня тоже всю колотило, поэтому воспоминания не настолько отчетливы. В машине на заднем сиденье поместились покойный господин Такахаси и еще один помощник. Место оставалось, и тогда в машину сел еще один работник метро.

Когда я встретилась с господином Тойодой в следующий раз, он подарил мне новый платок, поскольку тот он мне так и не вернул. Видимо, тому, кто сидел на заднем сиденье, стало плохо, вот платок и пригодился. Пожалуй, в тот момент господин Такахаси был еще жив. Но одного взгляда оказалось достаточно, чтобы понять: он уже не жилец. Людей, стоящих на пороге смерти, мне до тех пор видеть не приходилось, но тут как пронзило: он умирает, но его нужно попытаться спасти.

Водитель обратился ко мне: садись, сестричка. Нет, не могу, ответила я. Еще оставалось несколько человек, сами ходить они не могли, и я считала, что должна о них позаботиться. В какую больницу поехала та машина, я не знаю.

Затем я увидела голосившую во все горло женщину — ее лихорадочно трясло. Я села рядом и начала ее успокаивать: уже все позади, все позади. Тем временем подъехала неотложка; я как могла, ухаживала за пострадавшими. Лица у них были даже не бледные, а мертвенно-синие. У одного — на вид довольно пожилого — мужчины изо рта шла пена. Да так сильно, что я подумала: сколько же ее у него там? Я расстегнула ему на рубахе все пуговицы, ослабила ремень брюк, нащупала пульс — частый. Я ему: дедушка, дедушка! А он не отвечает — без сознания.

Этот человек, показавшийся мне стариком, оказался работником станции. Он к тому времени снял форменный пиджак, и было непонятно, что он там работает. Выглядел он неважно, лысый, и я решила, что он просто пассажир. Уже потом я узнала, что его зовут Тойода, и он сослуживец двух погибших станционных работников[21]. Работал он на платформе линии Тиёда, и лишь один выжил из трех пострадавших там людей. Говорят, пролежал в больнице дольше всех.

Подоспела неотложка. На вопрос: «Он в сознании? » — я не ответила, а закричала: нет, но пульс есть. Из машины принесли кислородную маску и приложили ко рту пострадавшего. Оказалось, что есть еще один дыхательный прибор, и меня попросили направить в машину того, кому он больше нужен. Подышав немного сама, я передала прибор трясущейся девушке, и та уже не отрывалась. Подоспели корреспонденты и окружили ту девушку — в тот день она не сходила с экранов телевизоров.

Ухаживая за людьми, я не чувствовала себя плохо. Когда до меня донеслись слова о кислородной маске — только тогда я поняла, что у меня не все в порядке с дыханием. Но тогда я считала, что между мной и происшедшим нет никакой связи, со мной все в порядке, а нужно спасать людей, пострадавших в этом происшествии (каком, я не знала, но происшествии неординарном). Как я уже говорила, мне с самого утра нездоровилось, и неважное состояние, казалось, было чем-то иным, лично моим.

Тем временем мимо проходил сослуживец. С ним вместе мы спасли девушку от напора прессы. Затем он предложил пойти на работу, и я поняла, что нужно идти. От Касумигасэки до фирмы минут тридцать пешком. На ходу было трудно дышать, но не настолько, чтобы слечь. Кое-как дошла.

Первым делом начальство поинтересовалось, все ли в порядке, — они видели меня по телевизору. Часы показывали начало одиннадцатого. Начальник предложил не перенапрягаться и отдохнуть, но тогда еще я не понимала, что произошло, и как ни в чем не бывало продолжала работать. Спустя некоторое время позвонили из отдела кадров: «Судя по всему, отравляющий газ. Станет плохо — сразу же иди в больницу». А мне действительно становилось все хуже. Где-то на перекрестке Камитё меня посадили в неотложку и отправили в больницу. Больница Адзабу — такая маленькая, но к тому времени там было уже около двадцати человек пострадавших.

Всю следующую неделю я не выходила из какого-то простудного состояния. Кашель, как у астматика, через три дня — температура. Померила — целых 40°. Сначала подумала, что градусник испорчен — ртутный столбик зашкалил за верхнее деление. На самом деле температура, видимо, была еще выше. Двигаться я не могла.

Температура понизилась, но кашель продолжался еще около месяца. Однозначно зарин попал в дыхательные пути. Было очень тяжко. Кашель, начавшись, уже не прекращался. Так тяжело, что с трудом дышится. И, кажется, что не пройдет никогда. Говоришь и вдруг захлебываешься кашлем. Наш отдел работает с клиентами, и работать в таком состоянии мне было очень тяжко.

Несколько раз я видела сон. Где-то глубоко в сознании запечатлелся образ — работник метро с ложкой в зубах. И вот он снился мне. Сплю и вижу, что на земле лежат не единицы, а ряды людей, насколько хватает глаз. Нередко просыпалась по ночам. В жутком страхе.

Мы были как раз перед воротами Министерства внешней торговли. Несколько человек лежало с пеной у рта. С нашей стороны дороги — натуральный адский пейзаж, а на той стороне — мир людей, как ни в чем не бывало спешивших на работу. Ухаживая за людьми, я посматривала на ту сторону. Люди как бы проявляли какой-то интерес к происходящему здесь, но перейти через дорогу даже не помышляли. Там — совсем иной мир. Как бы — «меня это не касается».

Прямо перед нами стоял человек — по виду охранник Министерства внешней торговли. На этой стороне на земле лежали трое. Ждали, когда же приедет «скорая помощь», а она все не ехала. Очень долго. Но охранник не звал никого на помощь. Не вызывал даже неотложку.

Зарин распылили в 8:10, машины «скорой помощи» приехали часа через полтора. Все это время люди были брошены на произвол судьбы. Иногда по телевизору показывают повтор кадров, когда господин Такахаси лежит с зажатой в зубах ложкой. Смотрю я их, и становится нестерпимо.