Отто пружинисто выскочил из-за стола, схватил меня за ворот рубахи и рывком отшвырнул назад.

— Заткнись, собачий сын!.. Если понадобишься шефу, он сам сюда придет.

Не решаясь присесть на матрац — новый вроде, но вдруг им уже пользовались прокаженные! — я без сил опустился на ящик. Понятно теперь, почему вода в графине воняла карболкой. А миска? Ее-то хоть догадались продезинфицировать?! В памяти всплыла мерзкая картина: отец Лукас — Дантевым Вергилием — во время очередной экскурсии таскает меня по кругам лепрозорного ада. Львиные маски сгнивших лиц... Култышки скрюченных рук... Безобразные язвы на теле...

Сколько я просидел так в удрученном оцепенении, не знаю. Я полностью отключился и не слышал, как пришел Хозяин.

— Доброе утро, сеньор О’Тул. Надеюсь, хорошо спалось. Присаживайтесь к столу. Мы навели справки — наши чилийские коллеги рекомендуют вас с наилучшей стороны: вы, оказывается, протеже мистера Драйвуда. Что ж, голубчик, сразу об этом не сказали?

— А вы бы мне поверили? И потом, как я мог предположить, что вам знакомо имя моего друга Джеймса, крупного бизнесмена, не имеющего ровным счетом никакого отношения ни к торговле оружием, ни тем более к операциям с наркотиками.

Гневливый главарь контрабандистов слегка поморщился на мой почти незакамуфлированный укол, но вступать в словесную перепалку не стал:

— Давайте о деле. Итак, если ваши планы не изменились за ночь, мы можем действительно оказать вам содействие в приобретении и героина и оружия. В какой валюте будете платить?

— В долларах. Через полторы недели я возвращаюсь в Чили, получу «о’кей» от Дика Маккензи и других моих компаньонов и тут же дам вам телеграмму... Ну, скажем, такого содержания: «Тетя Грета на смертном одре». Кстати, куда ее направить?

— Телеграмму адресуйте в монастырь Святой Троицы, отцу Лукасу.

Я едва не поперхнулся от неожиданности.

— Ясно... Дальше действуем так. Я вновь приезжаю в Сан-Мартин-де-лос-Андес — уже с задатком. Столкуемся о цене, и остальную часть денег получите на чилийской территории, в милой вам Вальдивии.

— Вот атташе-кейс. Все бумаги на месте. Сейчас вас отвезут в гостиницу, но... — извиняющимся тоном предупредил он, — придется, сеньор О’Тул, смириться еще с некоторыми неудобствами: наш бизнес — дело деликатное, требующее максимальной осторожности.

Миг — и по знаку шефа сноровистый Отто ловко защелкнул наручники у меня за спиной, натянул на голову черный мешок.

Через четверть часа кончились и последние «неудобства»: я увидел сочные пастбища под низким пологом кучевых облаков, беленные известью фермы, буйные заросли жимолости и тамариска — все радовало меня в этот час свободы, когда лихой «ситроен» во весь опор мчался к городу.

За рулем восседал Эль-Тиро. Я — как ветчина в сэндвиче — был зажат между его рослыми широкоплечими «ребятками».

Щуплый бандюга обернулся с улыбкой:

— Рад, что мы снова вместе...

Невыразительные лица его телохранителей (кто же из этих мерзавцев «приласкал» меня кастетом?) неумело изобразили благодушную незлобивость.

Очутившись наконец один в своем номере — высоченный потолок и приземистая мебель, застекленная олеография понурого Христа-спасителя и ярмарочно-крикливое полотно местного художника-абстракциониста Леонардо Рабиновича, захватанная телефонная книга и чистенькая, нечитаная библия на поцарапанном комоде, — я первым делом ринулся в ванную и вспугнул полчища тараканов, совсем обнаглевших за время моего отсутствия.

Скорее смыть и грязь, и кровь, и усталость, и само воспоминание о последнем прибежище отверженных!

После душа, подравнивая бороду, я заметил, что в ней как будто прибавилось седины за прошедшие сутки.

«Мы редко до конца понимаем, чего мы в действительности хотим», — вспомнил я расхожий афоризм Ларошфуко, когда взялся за трубку, чтобы позвонить настоятелю монастыря. Расследование, предпринятое мною, чуть было не привело к катастрофе, но я не мог остановиться.

— Я сам к вам приеду, — густым басом отозвался погрязший в мирской суете последователь святого Франциска Ассизского.

Он вошел гренадерским шагом.

Чуть дольше положенного задержал мою руку в своей здоровенной ладони.

Глубоко заглянул в глаза.

— Получается, мы с вами единомышленники. — Опускаясь в кресло-качалку, он по-женски поддернул бурую, подпоясанную нейлоновым вервием сутану.

— Получается... Значит, все, что вы говорили в прошлый раз о новой роли церкви, преподобный отец, следует напрочь вычеркнуть из моего журналистского блокнота?

— Упаси бог! Именно так все и изложите, коли уж надумали затронуть эту щекотливую тему в своих писаниях. Да, революция в Латинской Америке грядет с неотвратимостью рока. Да, наша святая церковь, чтобы сохранить место под солнцем, должна поспешать за стремительным развитием событий, приспосабливаясь к ним. Но — и это очень важное «но», не предназначенное для непосвященных, — задача слуг божьих — оттянуть, поелику возможно, революционную бурю... В прошлый раз я не был с вами до конца откровенен, не зная, с кем имею дело.

— Вот оно что... А я всерьез поверил в существование левой церкви...

— Нет такой и в помине, милейший Фрэнсис. Одна видимость, мираж. Правда, среди священнослужителей есть кучка блаженных... Вроде падре Порфирио... К счастью, они не делают погоды.

Отец Лукас до сумерек просидел у меня. С упоением говорил о Мендосе, откуда был родом и куда я намеревался вылететь на следующий день. Нахвалил здешний мате[9], который нам подали в номер. Сокрушался, что я не видел аргентинского родео. Заметно оживился, покачиваясь в кресле, когда речь зашла о сравнительных достоинствах и недостатках англосаксонских женщин и латиноамериканок.

У самой Мендосы наш древний винтовой самолет попал в грозу. По-старчески задыхаясь и охая обоими моторами, он безропотно проваливался в воздушные ямы, мотался из стороны в сторону средь сизых туч, театрально подсвеченных отблесками молний.

Дождь почти утих, когда мы пошли на посадку.

Я возвращался в Буэнос-Айрес. Никаких дел в Мендосе у меня не было, но я решил остановиться там на пару дней, позволив себе маленькие вакации, столь необходимые после встряски в Сан-Мартин-де-лос-Андес. Тем более, что мне давно хотелось поглядеть на «жемчужину Кордильер», которую так нахваливали рекламные проспекты и мои аргентинские друзья.

Пообедав на скорую руку в гостиничном ресторане, я, как заправский турист, нанял пролетку и попросил возницу показать город. Тот услужливо приподнял засаленный цилиндр, щелкнул кнутом, и двухколесный музейный экспонат со скрипом тронулся с места.

Дома укрывались от любопытных глаз за нескончаемыми рядами развесистых деревьев, тронутых позолотой осеннего мая. Аллеи сменялись цветниками. Асфальт, умытый недавним дождем, влажно блестел. Редкие прохожие старательно обходили зеркальные лужи, в которых плескалось солнце, выглянувшее из-за туч.

На фоне буйной зелени, затопившей центр Мендосы, глуповато смотрелась с вывески потухшая стеклянная пальма, давшая имя какому-то невзрачному отелю, выбежавшему на угол узкой торговой улицы. Под полотняным навесом подъезда маялся златогалунный швейцар. Вот он засеменил к остановившемуся такси. Распахнул дверцу. Из автомобиля вышел и как-то странно огляделся по сторонам коротко стриженный крепкосбитый субъект, чье лицо показалось мне знакомым. «Роберто Тим? Быть того не может! Ведь он погиб в авиакатастрофе. В феврале в одном из соборов Сантьяго была отслужена месса за упокой его души... Да нет, я, конечно, обознался».

Пока я терзался сомнениями, пока раздумывал, не броситься ли вдогонку за незнакомцем, двойник Тима скрылся за стеклянными дверями «Ла пальмы».

«Померещилось», — окончательно решил я и приказал ехать к Холму славы. («Оттуда прекрасный вид на город, сеньор», — занудливо втолковывал мне Засаленный Цилиндр, погоняя неторопкого мерина.)