Ни к черту нервы!

И так тоже нельзя.

С некоторым усилием воли Аньес мужественно подняла миску с пола и, оглядываясь, чтобы в коридоре никого не застать — все же к шести часам станет шумно — прошмыгнула в уборную. Там висело едва ли не единственное большое зеркало на весь форт. Зачем мужчинам зеркала?

И следующие несколько секунд она внимательно изучала собственное отражение в нем. Несколько бледнее обычного, глаза горят от сумасшедшего возбуждения, которое владело ею. Или, может быть, от того, как только что ее мутило. Совершенно больные глаза.

Аньес открыла кран, набрала в сложенные чашей ладони холодной воды и, нагнувшись, плеснула себе в лицо. После этого шмыгнула носом и поняла, что меж век не возбуждение горит. Это слезы.

Ничего не изменилось. Нужно и правда найти врача. Всего лишь. И чем скорее, тем лучше, пока еще не вышли сроки. Август! А значит, она забеременела два с лишним месяца назад, в их последнюю с Анри Юбером ночь. Еще совсем немного, и это станет заметно. Сейчас она худела, но ведь начнет набирать. Начнет ведь! И тогда ее отошлют домой и уволят из КСВС.

И все закончится, не начавшись.

Но если думать об этом прямо сейчас, то она верно сойдет с ума, а этого ей нельзя категорически. Никак нельзя. От беременности избавиться как-то можно, а от сумасшествия — нет.

Приведя себя в порядок, она отправилась на завтрак в офицерскую столовую. Сегодня без Кольвена, одна. И вела себя так, будто ничего не произошло, устроившись возле знакомых ребят и делая вид, что жизнь не совершила кульбит, от которого в ее висках рвутся сосуды. Она просто ела и болтала с соседями по столику, рассказывая о казни.

Это странно. В пятом часу участвовать в расстреле человека, а в семь завтракать. Ничего нормального давно уже не осталось. Все вокруг и правда напоминало искаженную форму человеческого существования. Но смерть и жизнь, говорят, всегда ходили рука об руку.

Как же она не понимала раньше, что с ней? Списывала на климат! Уверена была, что переутомление! Запихивала тихо шепчущие мысли поглубже, чтобы и не отыскались, если вздумается вернуться к ним! С ней этого случиться не могло. Она никогда не беременела!

Даже когда хотела!

И давно смирилась с тем, что пустоцвет.

От этих же тревожащих мыслей Аньес сбежала в фотолабораторию сразу по окончанию трапезы.

Но и работа, которая в любое время отвлекала ее от невзгод, сейчас была не в силах заглушить того, что колотилось в ней и что она хотела бы вырвать любой ценой. Единственное, что она сейчас могла — хотя бы не думать о Юбере. Потому что если еще и это в себя впустить, останется только сползти в темноте на пол и рыдать здесь, захлебываясь и давясь слезами.

В Сайгоне ей от него пришло единственное письмо совсем незадолго до отъезда в Ханой. Аньес распорядилась им весьма разумно — сожгла не читая. Потому что для такого, как он, связь с такой, как она, — слишком опасна. И то, что случилось, должно остаться в Париже и не проникать за его пределы. Лишь два места помнят их настоящими. Ее дом в Требуле, который она продает вместе с воспоминаниями. И его комната в пансионе. Уже даже этого слишком много для них. Какие письма? Лучше бы забывать!

И неважно, что больно! Потому что стоило углубиться туда, внутрь, и сразу появлялись сомнения в сделанном выборе. Никто и никогда не заставлял ее сомневаться. Ни разу. Ни разу до Лионца, который ей не нужен, но одна мысль о котором вызывала непереносимую боль потери.

Но он ведь не нужен ей! И его ребенок не нужен!

Еще спустя час Аньес пришла к закономерному выводу, что понятия не имеет, где взять врача. Это дома можно было что-нибудь придумать, несмотря на все трудности. Деньги и знакомства решали почти все проблемы. Здесь же она никого и ничего не знала. Куда обратиться? К кому? Кто поможет? Самое большее, на что она может рассчитывать, это найти какую-нибудь местную старуху, которая понимает в травах и сможет вызвать выкидыш. Ни о каких гарантиях, что она вообще останется жива после этого, даже речи не шло.

И в течение следующих нескольких минут Аньес пыталась справиться с этим выводом. Пережить его как-нибудь. С ней никогда ничего не случалось по-настоящему плохого. Она всегда выкручивалась, этому учили ее родители. А сейчас все пошло прахом, потому что в ее жизни в очередной раз появился Анри Юбер и то, что предлагал ей, было слишком хорошо, чтобы оказаться правдой. А теперь выходит, что не только предлагал, но еще и не оставил выбора

Аньес с трудом понимала прежде, что испытывает к Лионцу, сознавая, тем не менее, что привязалась к нему непозволительно сильно. Потом она уверовала, что полюбила. Но именно в этот день ей хотелось лишь одного — вытрясти из него всю душу за этакие проделки. Кто-то же должен быть виноват! Придумал ведь способ вернуть ее из Индокитая! Видимо, так сильно не хотел отпускать, и, раз официальные запреты и обычные просьбы не действовали, сделал заодно ей ребенка!

— Ну, мы еще поглядим, — процедила Аньес сквозь зубы, заканчивая работу.

Фотографии сушились. И она избегала смотреть на то, что на них изображено, кроме единственной. Той, на которой повстанец улыбался в секундах от смерти. Его лицо было беззащитным, беспомощным и светлым. Так улыбаются только дети и те, кому не о чем сожалеть.

В этом она была уверена.

Сердце задолбило о ребра. Взмокла спина. С нее будто покров содрали, который мешал ей думать.

Столь сильный, столь эмоциональный кадр, о котором она давно мечтала. Запрут в архив, такое показывать нельзя. Никогда и никому. Иначе исход этой войны для Франции и правда предрешен. Аньес сделала два коротких вдоха и медленно растянула губы и приоткрыла рот, попытавшись повторить это выражение лица. Радость или боль? На фото казалось, что радость. А в действительности, мимически — радость или боль? Уже ведь и не спросишь.

Тот текст, что вьетнамец произнес, если верить конвоиру, обнадеживал.

Ей сейчас вообще очень не хватало надежды. Одно упрямство спасало. А ведь Аньес даже еще не приходилось по-настоящему жертвовать. Великомученицы из нее не выйдет.

Через два дня в форт вернулся Кольвен и сменил ее в работе, заняв лабораторию. Отснятый ею материал казни отправился в Иври-сюр-Сен с ближайшей корреспонденцией. При Аньес остался контратип[1] снимка с улыбающимся перед казнью повстанцем. Она так и не смогла его отпустить и передумать тоже не могла.

В ближайшую отлучку она предприняла первую попытку найти врача и, переговорив лишь с одним из них, пожилым французом, вынуждена была признать, что на ее намеки он не отзывается, а спросить прямо ей не хватает духу — этот почтенный господин едва ли способен нарушить закон. Ее мучил страх перед возможным разбирательством — не хватало еще, чтобы стало известно, что она военнослужащая, поднимется шум, скандал, дойдет до начальства, и ее точно уволят из армии. Она пришла как частное лицо в штатской одежде, и после осмотра, заверений, что ее здоровье в порядке, но ей следует больше беречься и желательно сменить климат на более привычный, ушла, так ничего и не добившись. Смалодушничала, сама виновата.

Больниц в Ханое было немного, бо́льшая часть из них сейчас представляла из себя военные госпитали, в которые свозились раненые с севера. И чем дальше, тем больше она убеждалась — даже акушерка в ее случае будет вполне терпимым вариантом, поскольку аборт здесь, как и во Франции, нелегален. Нужно только найти, только договориться. Но откуда ей знать, чем закончится подобная авантюра!

О ребенке Аньес не думала вовсе, называя его «неудобным положением» даже про себя. Потому что иначе ее начинало тошнить от отвращения, будто бы это она приставляла пистолет к голове вьетнамца и делала последний выстрел.

Позднее, вечером, проболтавшись весь день в Ханое, лишь бы не возвращаться в форт, она отправилась в «Руру Ксавье» и честно отбыла там пару часов, выкуривая сигарету за сигаретой и распивая разбавленный ром, как обычно. Будь она мужчиной, приняла бы саму себя за проститутку, настолько развязной представлялась в собственных мыслях.