А потом нырнула в спасительный салон такси и дождалась заветной фразы:

— Это будет стоить тринадцать пиастров, мадам.

— У меня пятьдесят пять. Найдете сдачу?

Это теперь означало, что за ней не следили. Она очень хорошо научилась улавливать интонации связного. «Тринадцать» звучало так мирно, будто бы это она из кабаре отправляется к себе домой, в большую, просторную квартиру, которую ей оставил Марсель, а вовсе не в форт посреди города, в котором на каждом шагу опасность.

— Найду, конечно, куда ж я денусь? — усмехнулся шофер. И принялся болтать, как делал это обыкновенно дорогой из Ханоя.

Аньес же торопливо вынула конверт из сумки с припрятанным там фото улыбавшегося вьетнамца. И вместо того, чтобы привычно спрятать его под сидение, подавшись вперед, чтобы просунуть руку к водителю, сунула его тому под нос.

— Это Чинь Туан Ань, — ледяным голосом произнесла она, подписывая самой себе приговор. — Его расстреляли четыре дня назад. Я хочу, чтобы этот снимок был опубликован в газетах дружественных стран. Можно это устроить?

— Вы с ума сошли? Зачем вы мне это показываете? — опешил шофер, дернувшись от фотографии — по негласному правилу он не должен был знать, что она передает советской разведке. — Чтоб вас! Это вы снимали?

— Снимала я. И вам это показываю, потому что только вы знаете, в чьи руки попадают мои сведения. А мне очень нужно…

— Нет, ну вы точно сошли с ума! Какое мне дело до того, чего вы хотите? Вы пришли оставить, так оставляйте! Мое дело небольшое.

— Мое тоже, — стараясь выглядеть уравновешенно, гнула свое Аньес. — Но сейчас мне нужно сделать так, чтобы оно точно было опубликовано. Чинь Туан Ань был повстанцем и героем. Его казнили, слышите? Я видела эту казнь и хочу, чтобы ее увидел весь мир. Вы не представляете, сколько в нем было достоинства и…

— Прекратите! Вы же снимали! Вы же должны понимать, что вас и просчитывать не нужно, это все равно что голову добровольно подставить под лезвие гильотины!

— Понимаю и готова рискнуть. В конце концов, это мог быть кто угодно, кроме меня. Почтальон, адресат, любой сотрудник архива. Я хочу рискнуть. Необходимо донести это до общества. Вы представляете, какой резонанс можно вызвать? Воззвать к совести скольких людей единственной публикацией!

— Я не стану этого делать, — вконец рассердился шофер, выкрутил руль и съехал на обочину. Остановил авто. Обернулся к ней, и она вдруг осознала, что он не азиат. И его акцент — тоже перестал быть вьетнамским. На лицо был наложен грим, который хорошо скрадывался ночным мраком и еще тем, что в поле ее зрения он попадал только со спины — она видела лишь ухо, часть щеки и самую малость в зеркале — глаза. Он был не очень высоким и довольно щуплым, что делало его фигуру похожей на типичную для местного населения. А волосы оказались спрятаны под нахлобученную на голову кепку. Но сейчас Аньес была уже совсем-совсем уверена в том, что этот человек такой же вьетнамец, как и она. Он же, между тем, продолжал ее отчитывать:

— Оставите снимок здесь — сам порву, собственноручно! Еще не хватало так подставляться! Вы информатор! Почему я должен вам объяснять, как себя вести? Вам прекрасно известны ваши обязанности, но вместо этого вы рветесь геройствовать! Не ваше дело принимать такие решения!

— Если меня задержат, это тоже вызовет некоторый резонанс, который нам только на пользу.

— Черта с два на пользу! Вы бестолковая баба, у вас нет ни мозгов, ни выдержки, и я не знаю, кто тот идиот, которому вздумалось вас вербовать, но слушайте сюда, мадам де Брольи! В самом лучшем случае, когда ваша вина будет доказана, вас быстро и без огласки расстреляют, а на вашей родине никто и знать не будет, кто вы такая. В худшем же — и разбираться не станут. Прихлопнут где-нибудь из-за угла. Просто так, на всякий случай. Вы этого хотите и этого добиваетесь?

— Я хочу, чтобы Франция увидела глаза этого человека! Умам давно уже нужна пища, а этой войне вот такой мученик. Иначе никак! Встряхнуть это чертово болото, заставить их двигаться. Я это могу. Это единственное, что я по-настоящему могу.

— Здесь вы ничего не сделаете! Для этого существуют митинги, саботажи, листовки, работа тех людей, которые не находятся в тени, как мы с вами. Они свободны, а мы нет! От нас зависит безопасность нашей деятельности. Вы понимаете, что вас могут пытать? Им нужны будут имена и пароли, мадам де Брольи. Они не дадут вам никаких шансов не выдать всю сетку.

— Это бесполезно, я ничего не знаю, а значит, ничего не смогу сказать, — упрямо отмахнулась Аньес. — И вы достаточно ловки, чтобы больше не появляться под «Руру Ксавье», верно? Мы можем придумать другое место для встреч, в то время как у меня всегда останется кабаре в запасе, чтобы было, что отвечать на допросах.

— Вы соображаете, что несете? Вы совершенно серьезно пытаетесь обсуждать со мной вещи, которые ни в моей, ни в вашей компетенции!

— Значит, мне придется искать другие варианты выхода на советскую прессу, — огрызнулась Аньес. О чем бы речь ни шла, но критика ее действий и образа мыслей довольно ощутимо ударила по самолюбию.

— Не смейте, — теперь голос шофера звучал угрожающе. — Иначе я вас сам сейчас задушу и выброшу в канаву, слышите? Хотите создать шумиху — будет вам шумиха! Решат, что вас прикончили вьетнамцы, и все выйдет совсем не так, как вам этого хочется, ясно?

Аньес вздрогнула и сердито отвернулась к окну. Но конверт спрятала назад, в собственную сумку, не глядя и демонстративно не заботясь о том, чтобы он не помялся в ее руках. Лже-азиат удовлетворенно прищелкнул языком и вдруг улыбнулся:

— Ну вот и умница. Если у вас более ничего полезного нет, едемте.

Ничего «полезного» у нее точно больше не было. По правде сказать, она и сама сомневалась в собственной дальнейшей полезности. Если она немедленно не найдет выход из своего «неудобного положения», то ее очень скоро вернут домой, и тогда все будет кончено. А она всеми силами, всем своим телом, как в закрытые двери вагона уезжающего поезда, долбилась в этот мир, чтобы оказаться внутри. Но ей уже никак не могли открыть.

[1] Контратип — дубликат фотографического изображения. Обычно является негативом, предназначенным для дальнейшего копирования на конечный позитив.

— Когда я смотрю на звезды на этом конце мира, мне кажется, что они здесь особенные. Будто водой умытые. Может быть, это из-за влажности? Что скажете, Аньес?

— О чем? О звездах?

— Об их особенностях.

— Что вы человек, который на войне умудряется небо разглядывать.

Спичка чиркнула, на секунду осветила лицо Кольвена, потом погасла, но заалел кончик сигареты.

— Да какая разница, где и когда? Может быть, это последняя ночь, что мы видим, как же ее пропустить?

— Не болтайте глупостей, накличете беду! — возмутилась Аньес, и он в ответ рассмеялся:

— А вы обыкновенная баба, верите в суеверия!

— Да я и есть баба. Немножко верю во все.

Они выбрались из форта с аэрофоторазведкой и второй день пытались попасть обратно. Это были самые насыщенные два дня за все время их с Кольвеном службы, но при отсутствии токсикоза Аньес явно веселилась бы куда больше. Как говорил командир их маленького отряда, столько неприятностей за один вылет с ним еще не приключалось.

Началось все с плохой погоды. Болтало страшно, и Аньес, пока они тряслись в самолете, несколько раз прокляла все на свете, начиная с вооруженных сил Франции и заканчивая собственной глупостью, не забывая упомянуть в проклятиях подполковника Анри Юбера и даже Хо Ши Мина[1] с Венсаном Ориолем[2], хотя последние к ее беременности имели лишь самое опосредованное отношение — все же из-за их военных игр она оказалась в таком неудобном положении.

Дальше было еще веселее. Все та же плохая погода вынудила их сесть, так и не долетев до Тхайнгуена. Посадить самолет, как оказалось, еще полбеды. Пусть Аньес и пережила не самые приятные минуты, вцепившись в ладонь Кольвена, когда их трясло в воздухе и при посадке, но с жизнью она не прощалась, скорее была взволнована. Переждать грозу у каких-то крестьян, где пришлось спать на циновках и жевать вместо ужина галеты с тушенкой, которые нашлись в вещмешках, взятых с собой, — тоже чепуха по сравнению с настоящими бедами. А вот вновь заставить эту махину взлететь никому так и не удалось. При соприкосновении с землей что-то сломалось, и теперь нужен был основательный ремонт.