Спустя некоторое время, когда глаза попривыкли к темноте, я заметил справа от себя среди деревьев нечто вроде проезжей дороги и свернул на нее. Я сразу увяз в глубоких сугробах, которые намело вокруг стволов, через несколько шагов весь взмок и запыхался. Не знаю, сколько я шел так, то и дело спотыкаясь и падая. В просветах между деревьями виднелись скалы — точно обледенелые надгробья. Я чувствовал себя затерянным в этой бесконечной белизне, и в голову лезли жуткие мысли: я провалюсь в расселину, на меня нападет дикий зверь. И какой идиот выдумал глобальное потепление климата? Снег заглушал шаги, поглощал все звуки в мире. Наконец мне померещилось, что далеко впереди мигнул крошечный огонек и тут же исчез. Я бросился бежать, два иди три раза пропахал снег носом. Приблизившись, я различил очертания горной мызы, утопавшей в снегу, только из одного окна на втором этаже пробивался свет. Я отчаянно засигналил фонариком. Потом взобрался на крыльцо по ступенькам, очевидно совсем недавно расчищенным, и забарабанил в дверь.

— Есть тут кто-нибудь? Прошу вас! Помогите, я заблудился!

Никакого ответа. Я немного отошел и снова принялся кричать что было мочи. Единственное освещенное окно на втором этаже теперь погасло. На двери не было ни колокольчика, ни звонка, ни молотка. Я пошел вдоль темного фасада, надсаживая глотку («Помогите, мы с женой попали в аварию на шоссе, пожалуйста, прошу вас!»). Мой голос замирал, ураган уносил слова. Кто-то следил за мной изнутри и не желал мне открывать. Я шарил по стенам на манер паука, пытаясь определить расположение комнат, принюхивался в надежде учуять присутствие человека. Перед каждым окном я вставал на цыпочки, но сквозь закрытые ставни ничего не мог разглядеть. Тогда я повел убедительную речь, я сложил руки рупором и громко, подробно рассказал о нашей беде. Не опустил ни одной мелочи, назвал свое имя, фамилию, свой возраст и возраст Элен, сообщил даже марку и номер машины. Я должен был во что бы то ни стало внушить им, что бояться меня нечего. Странно было говорить в непроглядной тьме, обращаясь к безмолвному дому.

От собственного монолога мне стало не по себе, и я сдался, мысленно проклиная эгоиста-хозяина, который видел меня, но даже носа не показал. Я окоченел и совсем пал духом. С большим трудом я выбрался на шоссе по своим следам — их еще не совсем замело. Я ускорил шаг, испугавшись, что так надолго оставил Элен одну. И опять эти жуткие ели в белых шубах — они стояли, тесно сомкнув ряды, словно хранили тайну. У меня подгибались ноги, все тело ломило, как после лыж, болел каждый мускул. Это приключение грозило лишить меня последнего здоровья. Нет ничего утомительнее отпуска, вы не замечали? Снежные хлопья налетали на меня, как рой злобных ос, сплетали частую сеть, под которой я едва мог дышать. Наконец я отыскал машину под пухлой снежной шапкой; ее фары слабо светились в кромешной тьме. Завидев меня, Элен дала гудок; с запорошенными волосами и ресницами я походил на затерявшегося во льдах полярника. Она вся извелась, ругала себя, что отпустила меня одного, а после моего рассказа совсем приуныла. Дела наши были плохи: на морозе мотор терял силу и через какой-нибудь час мог заглохнуть окончательно. Температура стремительно падала. Скоро нас накроет ледяным саваном. Придется дожидаться снегоочистительной машины, а с собой у нас только немного галет и фруктов. Элен попросила прощения за эту неприятность и пообещала сделать мне подарок, чтобы загладить свою вину: как насчет недельки на Багамах? Утопая в белой вате, которая вихрилась от налетавших шквалов, мы стали как могли устраиваться на ночлег. Машина была вполне надежна — хоть это немного утешало. Элен опустила спинки сидений, соорудила из сумок две подушки. Она укутала меня в одеяла и собралась было поделить печенье, но тут в меркнущем свете фар возник человек. Не успел я сообразить, что мы не одни, как к стеклу со стороны водителя прижалось лицо, растопив налипший снег. Элен взвизгнула и выронила печенье. На нас уставились два глаза над белесым кругом приплюснутой к стеклу щеки. Глаза смотрели то на Элен, то на меня, жадно нас разглядывали. Жуткое лицо заговорило:

— Простите, что напугал вас. Я живу в том доме, где вы только что были.

Нежданному гостю приходилось кричать, и он сделал нам знак опустить стекло, чтобы было лучше слышно. Элен лишь приспустила его чуть-чуть и дверцы не разблокировала.

— Поймите меня: мы опасаемся бродяг. Я должен был удостовериться.

Все это было сказано неприветливым, даже агрессивным тоном. Элен, осмелев, еще немного опустила стекло.

— Вы хотите сказать, что следили за моим мужем?

(Во избежание кривотолков мы с Элен, когда ездили куда-нибудь вместе, представлялись мужем и женой, хотя и не были женаты.) Черты нашего собеседника разглядеть было трудно. Шерстяной шлем скрывал половину лица, и я видел только пухлые губы и бороду с повисшими на ней клочьями снега. Он был учтив и холоден, отвечал односложно: он бесшумно следовал за мной в «рейндж-ровере», не зажигая фар, и оставил его несколькими метрами выше, за поворотом. Он просит нас — вернее, его хозяин просит — быть его гостями; сам же он всего лишь слуга. Мы не стали долго раздумывать: ночь предстояла длинная, я продрог до костей, ветер все сильнее завывал вокруг машины. Мы вышли. Наш спаситель оказался совсем маленьким человечком, почти карликом, и это как-то рассеяло наши опасения. Поведение его было, пожалуй, немного странным, однако же он пришел нам на помощь в трудную минуту. Он помог нам достать кое-что из вещей и столкнуть машину на обочину, чтобы в нее не врезался другой автомобиль. Сила у этого горца была недюжинная. Он хмуро приказал нам сесть в его машину — мощную, с четырьмя ведущими колесами, — сам сел за руль, слишком для него большой. Итак, из снежного плена нас освобождал какой-то филин, который, похоже, и говорить-то едва умел. Наш угрюмый благодетель довез нас до дома, не проронив ни словечка, с таким видом, будто выручать людей было для него привычным делом. Мне от его немногословности стало не по себе. «Ну и весельчак», — тихонько шепнула Элен, прижавшись ко мне. Мы могли вздохнуть с облегчением, вырвавшись из хаоса. Удача еще раз улыбнулась нам. И нам обоим грезились жаркий огонь в камине, горячий ужин и мягкая постель.

Были сумерки дивного летнего дня. Париж почти опустел, так как под 15 августа выпадало три выходных.[2] Зной выгнал редких прохожих в парки, к фонтанам, под тенистые деревья. Я возвращалась с Лионского вокзала, проводив Фердинанда — он уезжал в Антиб. Мы договорились, что я на своей машине приеду к нему на будущей неделе. Я ехала медленно, опустив оба стекла, с наслаждением вдыхая запахи раскаленной улицы, упиваясь видом деревьев, листья на которых уже тронула желтизна. Тротуары были горячие, асфальт плавился и лип к подошвам, город томился, дыша тропической влажностью, — чем не экзотика! Париж был для меня вместилищем великолепия и энергии, в этом городе эмоции всегда били во мне через край. И надо же было во всей столице выбрать того единственного, ветреника и лгуна, который теперь, когда я отпустила его ненадолго одного, непременно мне изменит. От этой мысли как клещами сжало желудок, перехватило дыхание. Я вцепилась в руль и остановилась во втором ряду, чтобы отдышаться. Сзади загудели, и понеслась ругань. Я обливалась потом, левую ногу свело судорогой. Я знала наверняка: ему только дай волю, будет клеиться к незнакомым девицам и укладывать их в постель. Он и не подумал предложить остаться со мной, отсрочить свой отъезд. Я поставила машину на стоянке перед папертью собора Парижской Богоматери и знакомым путем направилась в отделение «Скорой помощи» больницы Отель-Дье.[3]

Не успела я войти, как на меня вновь накатил страх. Несмотря на роскошно отделанный холл и аккуратный внутренний двор с французским садиком, повсюду ощущалась болезнь. В этом памятнике старины, смахивающем немного на казарму и немного на монастырь, есть что-то суровое, сама не знаю почему, но от него у меня леденеет кровь. Рядом с овеянным славой собором Парижской Богоматери Отель-Дье — подлинно собор нищеты, как магнитом притягивающий обездоленных. Чтобы выстоять в этом пристанище невзгод, требовалась бодрость духа, которой у меня не было. Я с ужасом думала о том, что меня ждет: стены, сочащиеся болью, койки, с которых несутся стоны, жуткие инструменты хирургов — пилы, щипцы, скальпели, полный арсенал потрошителей. Здесь бродила смерть и словно насмехалась над теми, кто боролся с нею; новейшие технологии были ей нипочем, она приходила за каждым в назначенный час.