Теперь предстоит справить его свадьбу. Победитель быка избирался по обычаю в супруги Майской невесты, и свадебный обряд должен был совершиться раньше, чем догорят костры.

Да, награда победителя так велика, что каждый молодой охотник мечтает о ней; и казалось бы, все они были должны явиться на охоту. Однако число участников оказалось не так велико: явилось ровно столько, сколько из них видело Инге, и ровно столько, сколько знало быка усадьбы Толлингов. И те, которые не явились, могли надеяться, что про них промолчат.

Зато участники были цветом знатнейших родов земли кимвров, самыми упорными и отважными из всех местных храбрецов. И тот из них, который оказался на первом месте, был и самым отчаянным; у него развевался на голове самый роскошный хвост соломенного цвета, у него были самые светлые, самые жестокие и самые затуманенные глаза; на каждой щеке у него было вытатуировано по орлу, а на лбу извивалась змея – олицетворение молнии. Он был так юн, что над губою у него едва пробивался пушок. Звали его Бойерик.

Майскую невесту возили до этого на телках, шажком, так что ребенок мог поспеть за нею; теперь же невесту с женихом помчали белые кони, летевшие стрелою; дружки кольцом окружали колесницу, зеленые ветви веяли в воздухе, словно знамена; Бойерик занимал место рядом с невестой на высоком сиденье, а позади них вещие старухи, гюдии, кивали головами и щелкали челюстями, охраняя святыню.

И святыню, и их обеих чуть не вытряхнули из соломы – кучер несся через пень-колоду, не разбирая дороги, и колесница порою словно летела по воздуху, едва касаясь земли одним колесом, а то и вовсе не касаясь. Они непременно опрокинулись бы, если бы ехали хоть чуть медленнее, но при такой быстроте нельзя было потерять равновесие. Так мчатся только спасаясь от смерти, или на свадьбу, или на праздник в честь рождения ребенка; в усадьбе невесты было много смеху, когда прибыли молодые: видно было, как они спешили!

Так гостья из дальних стран вернулась назад к себе домой, где ее с трудом узнали даже родные – она словно возмужала за один день, стала выше и красивее; даже лазурные глаза как будто потемнели, словно позаимствовали синевы у неба и фьордов; все существо ее дышало весенней свежестью лесов. А тени протянулись уже длинные, когда она вернулась, день склонялся к вечеру, и словно какая-то тучка омрачала чело невесты. Правда, не мудрено было утомиться от всех треволнений дня. Все в один голос решили, что давно не видывали такой подходящей пары, как Бойерик и Инге.

Подруги увели невесту на женскую половину, чтобы дать ей отдохнуть и приготовиться к свадьбе, а колесница со святыней и двумя вещими старухами поехала обратно в святилище. Здесь священный ковчег поставили снова на возвышение и открыли дверцу, чтобы божество могло насладиться запахом бычьей крови, кипевшей в большом котле. Сердце жарилось на священном огне перед престолом, наполняя сладким чадом все капище; обе гюдии крякали от удовольствия, что снова у себя дома под землей, подальше от ненавистного солнца. Им предстояло еще много хлопот с жертвоприношением, и они принялись прихорашиваться, выбелили мелом не только одежды свои, но и лысые головы, и наточили ножи; старые согнутые убойные ножи столько раз оттачивались, что от лезвия оставалась лишь узкая полоска – настоящие бабьи ножи, но гюдии были вполне довольны ими. Языки у колдуний так и мололи: фу! они целый день слушали противное пение птиц – пение ножей было куда приятнее!..

Жениха тем временем принял Толе и ввел в круг мужчин – впервые в его жизни. Толе держал себя с величавой приветливостью. Бойерик старался скрыть обуревавшие его чувства, делая вид, будто ему это не впервой, но его выдавала походка – честь была слишком велика. Счастливые друзья следовали за ним поодаль и видели, как старые важные бонды, старейшины родов, подавали ему руку.

Все они собрались в этот день у Толе на праздник жертвоприношения. Майская чета ехала быстро, но и многие гости не отставали; некоторые из ехавших той же дорогой неслись так, что только камни летели из-под колес; кузова повозок были все облеплены грязью; видно было, что они ехали прямо по торфяным ямам и где попало; кое-кто даже перевернулся при этом. Теперь гости ходили по лугу и при свете догорающего дня осматривали упряжки друг у друга. Кони были действительно замечательные – во всем свете не найти было таких рысаков; хозяева их бились об заклад на что угодно и с кем угодно – завтра они померяются силами! Тут были разные породы и масти; но всем нравились светло-рыжие табуны Толе – и караковые, и вороные, и сивые, и мышиные, однако все более или менее похожие друг на друга своими статями, все косматые, с угловатыми головами и широкими копытами – ногами пловцов, – местный идеал и первый признак, по которому определяли красоту лошади.

Товарищи издали видели, как Бойерик вмешался в беседу почетных гостей о лошадях, ничуть не смущаясь в кругу таких знатоков; видели, как он похлопывал коней по бокам, слегка проводил рукою по ногам до самых подков и высказывал свое мнение; умудренные опытом старики вокруг одобрительно кивали головами: да, да, да! Приятели в отдалении признательно улыбались, тронутые достойным поведением Бойерика, который, не спеша и не моргнув глазом, высказывал свои меткие суждения. Видно было, что он пришелся ко двору в кругу почтенных мужей и медленно, но прочно утверждался там, словно став вдруг на двадцать лет старше.

С виду ничего особенно геройского в Бойерике не было, когда он затем вместе с прочими мужчинами шел в капище для совместной жертвенной трапезы – им ведь предстояло съесть убитого быка. Походка у него была косолапая, шаг широкий, в то время как другие шли твердой поступью непреложной уверенности в себе.

Тут друзья потеряли его из виду, в капище они за ним последовать не могли. Пожалуй, ему самому немного недоставало их в его новом величии; они как раз собирались развлекаться, купаться в реке и предаваться всем тем весенним удовольствиям, которые обычно предшествовали зажиганию костров.

Омовения и очищения входили в порядок встречи нового года – нельзя было грязным перейти от зимы к весне, выкурив зиму, нужно было соскоблить с себя старого человека и целиком обновиться. Все дома проветривались: за зиму они здорово прокоптились, и на них страшно было глядеть при ярком свете,

потоками вливавшимся в настежь открытые двери; в зимних потемках никто не замечал, что живет и дышит в смрадной яме, а теперь дневной свет обнаружил все безобразие. Вытаскивали и жгли старые соломенные постели вместе с мышиными гнездами и плесенью; в некоторых местностях из этой соломы делали чучело зимы и сжигали его, а взамен накладывали свежую траву. Но мало кто собирался спать в домах следующую половину года.

Мужчины и женщины шли в баню и подолгу старательно парились там. После бани одевались во все новое, в холстину и в легкое домотканое сукно; зимние шкуры прятали, если они еще могли пригодиться, или же приносили в жертву огню и сжигали с треском и дымом; в самом деле, что может быть отвратительнее старой сброшенной шкуры?

Молодежь предпочитала мыться в реке, а не в бане; парни и девушки вместе гурьбой выбегали на луг к реке и купались на виду у всех; отличить парней от девушек можно было издалека: последние были розовее, тоньше в талии, с хорошим запасом спереди и сзади; на бегу они словно прилипали к земле, как будто не в силах были оторвать от нее ноги; парни же точно летели по воздуху, костлявые и белые как мел, с радужным переливом вен и артерий под тонкой кожей; выкупавшись, все спешили одеться как можно быстрее – рубахи и сорочки так и мелькали над головами, набрасываемые прямо на мокрое тело.

Домой возвращались бодрые и веселые, с посинелыми губами, с головы до ног во всем новом, нарядные и готовые встретить вечерние торжества. Вымывшись и облачившись в новые одежды, каждый инстинктивно сознавал, что как-то весь обновился, под стать окружающей природе.