Туророгий шлем Бойерика блестит впереди всех в рядах сражающихся; из-под шлема пар и свист, словно из ноздрей тура; тяжелый меч сверкает молниями необузданных сил; Бойерик в своей стихии – в стихии огня, которой так жаждало его буйное сердце, и должен сгореть в этом огне. Его воинский пыл не знает пределов, он готов броситься на все римское войско один, косить римлян без устали, пока не очистит от них все поле! Но римляне мечут в него копья; он не чувствует, как они одно за другим впиваются в его тело, он только обламывает древки, железо же сгибается и виснет на нем якорями; под конец он тяжелеет от всех этих якорей, впившихся в его тело и влачившихся за ним по пыли, ослабевает и шатается, в глазах его темнеет, плечи опускаются, туророгий шлем качается и ныряет, как двурогий месяц, в море воинов и доспехов. Вопли и вой смыкаются над ним, как волны. С воем, в смертельном страхе, обращаются в бегство остатки его войска. Плутарх сообщает, что самая большая и упорная часть вражеских бойцов была зарублена на месте, ибо передовые бойцы, дабы не разомкнуть строя, сковали себя друг с другом длинными цепями, прикрепленными к их поясам! Беглецов римляне преследовали до самого их стана, где и стали свидетелями печальнейших сцен. Женщины варваров стояли на своих телегах, закутанные в траурные одежды, и убивали искавших спасения беглецов – своих мужей, братьев, отцов, а грудных детей своих душили собственными руками и бросали под колеса или под копыта волов, затем умерщвляли и себя, вешались, закалывали сами себя. Одна женщина, как рассказывали очевидцы, повесилась на дышле и одновременно повесила своих двух детей, захлестнув их горла петлями, прикрепленными к ее собственным ногам. Мужчины, за недостатком деревьев вокруг, вешались, привязывая веревки к рогам или ногам волов, надевали петли себе на шею и затем, погоняя животных каким-нибудь колючим орудием; те начинали носиться вскачь, волоча за собой привязанных и удушая или затаптывая их насмерть. Но хотя многие таким образом умертвили себя, число захваченных пленных достигло шестидесяти тысяч, да по крайней мере вдвое больше полегло на поле брани.

Римляне, стало быть, дрались приблизительно один против троих, и, если принять во внимание, что каждый варвар был и крупнее, и сильнее каждого римлянина, то римляне имели право говорить, что они с честью использовали оказавшееся на их стороне преимущество.

Римская военная выучка и техника блистательно доказали свое превосходство перед сверхъестественными природными качествами варваров. Но не варвары ли понудили римлян вернуться к старинным римским добродетелям, и, с другой стороны, свежие нетронутые народы, вторгнувшись в Италию, не заразились ли римской изнеженностью и расслабленностью?

Едва солнце закатилось над Равдийскими полями после битвы, красное и совсем круглое, как окровавленный щит, и пыль еще не улеглась, но висела в воздухе, словно после извержения вулкана, – как в прохладных сумерках начали со всех концов слетаться вороны и другие хищные птицы – на тризну. Какая тризна! Десятки тысяч молодых храбрецов, выступивших сегодня утром на поле брани здоровыми, сильными и румяными, как день, римляне и кимвры лежали теперь вперемежку, некоторые обнявшись, холодными окоченелыми трупами!

Необычайно тихим был вечер, сменивший чудовищно шумный день битвы, когда замерли все ее отголоски, – дикие отчаянные вопли женщин, пронзительные, раздирающие сердце, как те крики, с которыми матери в свое время рожали всех этих павших в битве. Вечер был таким же тихим, как и пережившие этот день женщины, уводимые в позорное рабство.

Но когда солнце совсем закатилось и на землю пали сумерки, Альпы еще пылали дальним неземным пожаром. И чья-то тень, бродившая по полю битвы, обернулась в ту сторону: Норне-Гест, одинокий, бессмертный скальд, стоял там со своей скорбью, вечно один – один живой среди мертвых!

И раньше он видел новые народы, приходившие сюда из-за Альп, но никто не возвращался назад. Когда же теперь нахлынет следующая волна? Как долго будет длиться борьба и когда же крепко спаянная римская мощь и более свежая, но еще не вполне развитая северная натура вступят в тесный плодотворный союз?

Поле было устлано мертвыми, и среди них лежал ничком колосс Бойерик, павший тур! Волчица вонзала в него зубы и вырывала ему внутренности. Тур лежал теперь на земле с обломанными рогами, раздавленный.

Как раз перед своим выступлением против кимвров и тевтонов Марий закончил нумидийскую войну и отпраздновал свой триумф, то есть совершил торжественный въезд в Рим на триумфальной колеснице, перед которой вели в оковах самых важных пленных. Плутарх сообщает, что Марий предоставил при этом римлянам возможность насладиться почти невероятным зрелищем, приведя в оковах самого царя Нумидии – Югурту. Никто ведь не верил, чтобы можно было победить этого африканского льва, человека, умевшего использовать каждую счастливую случайность и соединявшего в себе необычайную хитрость и изворотливость с таким же мужеством и храбростью. Во время триумфального шествия Югурта, по-видимому, сошел с ума, и, когда оно кончилось, он был брошен в темницу. Перед этим с него содрали одежды и, торопясь выдернуть из ушей золотые серьги, оторвали и часть мочек. Брошенный в глубокую смрадную яму, он, окончательно потеряв рассудок, кричал с ужасным хохотом: „Клянусь Геркулесом! И холодно же в вашей бане!" В темнице он, по словам Плутарха, „понес заслуженную кару за свои постыдные дела": целых шесть дней боролся с голодом и до последней минуты питал тоскливую надежду на помилование.

Подобная участь ожидала и Тевтобода с другими пленными вождями варваров, украсившими триумф Мария, но хроника о них умалчивает – единственная милость, которую им оказали.

Считались ли в Риме с прежним достоинством пленных и степенью их несчастья, проявляли ли великодушие к врагу, соразмеряли ли свою кичливость с храбростью, проявленной достойным противником? О нет! Напротив. Тем более страшное и горькое унижение ожидало пленников! Но разве нынешние побежденные не поступали точно так же с римлянами, когда сами были победителями при Араузио?

Побежденные лишались не только жизни и свободы, они теряли свой характер; вся их судьба была в руках победителя, и даже посмертная слава. Римляне рассматривали их деяния и поведение, отраженные в зеркале мести; варваров окружали презрением, складывали о них уничижительные поговорки; тевтоны вошли в народную римскую память с эпитетом „бешеные", а кимвры – „горлопаны", с именем же амбронов навсегда связалось представление о пугалах, людоедах и пьяницах; правда, амброны, по свидетельству истории, были действительно пьяными в битве при Акве Секстите. Подобные обидные представления суммировались в кратких надписях на углах римских улиц:

„Ах ты, кимвр!" – бросал в римской таверне один подгулявший раб другому во время попойки, и тот бледнел; „Ах ты, тевтон!" – и тот вставал: „Ах ты, амброн!" – и чаша терпения переполнялась; обруганный чувствовал себя обесчещенным, отвечал оплеухой, и начиналась свалка. Когда пугало упадет, непременно в грязь попадет!

Это, стало быть, была посмертная кара. При жизни же, побежденные, все эти тысячи пленных подвергались всем мукам, какие только способен был измыслить для них римский надсмотрщик над рабами, часто вольноотпущенный, сам бывший раб, и на своей шкуре все изведавший.

Сначала позор и душевные муки во время триумфа победителя: босые, в тяжелых цепях, шли пленники перед колесницей Мария, между двумя живыми стенами из римской черни, которая, подражая патрициям, презрительно закрывала глаза и пожимала плечами под засаленной тогой – если не давала волю своим инстинктам и не осыпала скованных пленников уличной бранью.