Мы были одни, никто нас не видел.

— Правда, приятно?

Она резко обернулась.

— Не бойся, это мне нужно бояться, — сказал я. — Я скрываюсь от них.

— Ты прячешься от Шамы?

— А это кто такой?

— Ты не знаешь Шаму? Он — главный евнух. Это он привел меня сюда.

— Мы прячемся от них от всех.

Доверившись настолько, я должен довериться полностью.

— Мой отец был здесь в рабстве. Я помогаю ему бежать и пытаюсь бежать сам.

— О-о, помогите и мне! Я тоже хочу бежать!

— Мы можем помочь друг другу… — Я отвел её назад, за линию деревьев. — Нам нужно найти выход отсюда. Такой, чтобы не идти через крепость.

— Садовник выносит листья за стену и там сжигает. Есть небольшая калитка, очень прочная, скрытая в углу стены.

— Сможешь ты проводить нас туда? После заката?

— Нам не позволяют быть в саду после заката. Шама сам запирает все двери. Тогда и работают садовники, а главный садовник выносит листья и сухую траву за стену.

— Он работает один?

— С ним обычно два стражника. Они большие и сильные, как и он сам, и очень жестокие. Меня все время предостерегают, чтобы я не оказалась от них близко. Они уже убили одну девушку и нескольких рабов, которые слишком близко подходили к калитке.

По-видимому, эта калитка была очень важной. Как же я не подумал об очевидном — что в любом саду есть мусор, от которого надо избавляться?

— У евнуха есть ключ?

— Один-единственный, только у него и есть. Там очень крепкий замок и тяжелая, прочная дверь.

— Хорошо. Сумей сделать так, чтобы сегодня вечером тебя не заперли. Подберись поближе к калитке, на сколько сможешь, и жди нас там.

— Они тебя убьют!

Ее широко раскрытые голубые глаза всматривались в мое лицо. Она была молода, эта девушка. Слишком молода и слишком нежна для такого места.

— Может, и убьют. Будем избегать боя, пока сумеем, ну, а если не сумеем, тогда будем драться.

Она взглянула на мой тюрбан:

— Ты — «хваджа», ты принадлежишь к ученому классу? Ты носишь тюрбан?

— Иногда я врач, постоянно я ученик, но в том, что касается женщин, я только начинающий. Будешь ты обучать меня?

Она вспыхнула и строго сказала:

— Сомневаюсь, чтобы тебе многому надо было обучаться… Иди же; если я смогу, то встречу вас.

Забравшись снова в наше убежище, я коротко объяснил положение отцу. Он взглянул на меня иронически-весело:

— Вижу, что ученье пошло тебе впрок. Полагаю, когда мы уйдем, она уйдет с нами?

— Отец мой учил меня извлекать какую-то пользу из любого положения, — сказал я, — а она и в самом деле красива!

День плелся медленно, словно на свинцом налитых ногах, и не было теней, которые позволили бы судить о течении времени. Мы дрожали, нам было холодно, но стало ещё холоднее, когда мимо прошли шестеро разыскивающих нас солдат с мечами в руках. Иногда очевидное остается незамеченным, и они не обследовали наше убежище.

Нам помог дождь, ибо солдат — всегда солдат, и им больше хотелось вернуться в теплую казарму к играм, от которых их оторвали, чем искать людей, которых они все равно не рассчитывали здесь найти.

Однако же первый из них оказался человеком везучим — или, на свое счастье, ленивым. Если бы только он нагнулся, чтобы заглянуть за сложенные штабелем трубы — совершенно не предполагая, что позади них есть свободное пространство, — то мог бы получить в глотку добрый фут стали, самой что ни на есть неаппетитной кормежки…

Дождь продолжался, и гром ворчал и порыкивал в пустых ущельях, словно самый угрюмый грубиян из всех громов, раздраженный Аллах знает чем.

— У калитки трое? — спросил отец. — Трое… Ну что ж, я возьму двоих на себя.

— Двух сразу? Не знал я, что ты такой жадный. Самое меньшее, что ты мог бы сделать для подрастающего мальчишки, — это позволить ему взять лучший кусочек. Так что двое будут мне.

— Ты ученый, я — воин, — сухо произнес отец. — Каждому свое ремесло.

— Тебе ещё многое предстоит узнать о детеныше, которого ты породил. Я гораздо больше занимался нанесением ран, чем их врачеванием. Позаботься о своем человеке, а я — о своих, а потом поглядим, кто лучше владеет своим ремеслом…

Он посмотрел на меня суровыми, спокойными глазами — но довольными глазами. Потом вытянулся на земле и уснул, и меня это восхитило, ибо настоящий боец ест, когда найдется еда, и спит, когда найдется время, потому что никогда не знает, когда такая возможность представится снова.

— А она красивая девушка, — заметил я, когда он закрыл глаза.

— И ты думаешь о женщинах в такое время?

— Любое время подходит, чтобы думать о женщинах, — сказал я, — и даже когда в меня вонзят клинок, который отнимет у меня жизнь, и тогда я буду думать о женщинах… или об одной женщине. А если нет, то, значит, смерть пришла слишком поздно.

Тучи становились все тяжелее, темнее, и гром перекатывал свои барабаны, чтобы предупредить о грядущем нападении. Я предчувствовал, что ночь будет страшная, самая тяжелая из всех, что я видел.

Однако стер влагу со своего клинка и ещё раз взглянул на золотые буквы, возвещавшие «Истребитель врагов!»

— Сегодня ночью ты возвысишься до своего имени, — сказал я, — или у меня больше не будет врагов и работы для тебя!

И с этими словами я натянул плащ на голову и уснул.

Рука отца коснулась моего плеча, и я, открывая глаза, тут же схватился за меч.

— Время, — сказал он, — и буря усиливается.

Поднявшись со своего места, я отряхнул плащ и подобрал вокруг себя, чтобы он не мешал движениям.

— Раз было такое, — заметил отец, — собрались мы разорить один прибрежный город… так вот, идя на штурм, мы выбросили наши ножны и поклялись, что не спрячем мечей, пока не победим…

— Весьма благородное решение… Считай, что я свои тоже выбросил; я их оставлю только потому, что они усыпаны драгоценными каменьями. Кто знает, не понадобится ли нам когда-нибудь рубин-другой?

Мы шагали плечом к плечу, обнажив клинки. Когда человек теряет свободу, обратный путь к ней всегда долог…

Мы остановились в густой тени дерева, глядя на факелы, которые плевались и брызгали искрами на дожде. В их свете стоял здоровенный детина, толщиной с нас двоих вместе.

— Чтобы потопить этакую посудину, потребуется побольше, чем фут меча, — прошептал отец. — Отдай-ка его мне.

— У тебя аппетит слишком разыгрался, — сказал я, — однако бери, если достанешь его первым.

Толстяк широкими шагами расхаживал взад-вперед, громогласно изъявляя свое неудовольствие. Речь его была грязна и груба, как у уличного грабителя, и, честное слово, я ещё ни разу не встречал человека, которому с большим удовольствием пустил бы кровь.

— Живей, лентяи! — орал он во всю глотку. — Вот уж правда, что если раба морить голодом, то он дрыхнет, а если кормить, то развратничает!

Подошли рабы с корзинами на головах; они вереницей двигались к калитке. Стражников я не видел и решил, что они стоят снаружи, потому что там тоже светился факел.

У здания что-то зашевелилось. Это была та девушка, совет которой дал нам шанс на свободу; однако здоровенный евнух тоже заметил это движение.

— Эй ты, там! Ну-ка, выходи оттуда! О Аллах, святой, милосердный, это ещё что такое?

В калитку шагнул стражник.

— Отдай её нам. Тебе-то от неё никакого толку, Лабан…

— Говори за себя, солдат, и сам ищи себе баб. У меня операция была не полной, и я еще…

Шагнув на открытое место, я сказал:

— Ну, значит, я закончу операцию, толстяк, и распорю тебе брюхо, чтоб его хорошенько промыло дождем!

Отец метнулся мимо меня, и громила-евнух завизжал, когда его пронзила сталь. Отбив клинок солдата, я сделал выпад, но слишком поспешно!

Он поймал меня самым концом своего меча, брызнула кровь, но я ударил слева, и острое, как бритва, лезвие наполовину отсекло ему руку. Он отшатнулся, и рабы, увидев свой счастливый случай, отшвырнули корзины и бросились к калитке.