Король и герцог назадавали нам множество вопросов. Им желательно было знать, чего ради прячем мы так старательно плот и скрываемся днем вместо того, чтобы плыть, пользуясь дневным светом? У них явилось, между прочим, подозрение, уж не убежал ли Джим от своего законного хозяина? Я возразил им на это:

— Скажите на милость, разве станет беглый негр пробираться на юг?

Они согласились с тем, что он ни под каким видом делать этого не станет. Мне надлежало пред ставить какие-нибудь разъяснения, а потому я вынужден был рассказать им следующую историю своей жизни:

— Моя семья давно уже обитала в Пикском графстве Миссурийского штата, где, между прочим, родился и я. Все умерли, за исключением меня, папаши и моего маленького родного братца, Икэ. Папаша решил тогда распродать все наше имущество, спуститься вниз по течению и поселиться с дядей Бэном, у которого имеется участок земли на берегу реки в сорока четырех милях ниже Орлеана. Папаша был человеком небогатым, да, кроме того, за ним числились кое-какие долги, так что, распродав все и расплатившись с ними, он остался лишь обладателем шестнадцати долларов да нашего негра, Джима. На это нельзя было проехать четырнадцать тысяч миль, хотя бы даже и на палубе парохода. К счастью, когда вода стала прибывать, отцу удалось поймать плывшее мимо звено плота, и мы решили спуститься на нем в Орлеан. Фортуна оказалась, однако, по отношению к моему родителю капризной. Раз ночью пароход наехал на передний угол нашего плота, мы все бросились за борт и нырнули под колесо. Я и Джим выплыли опять на поверхность, но папаша был перед тем сильно выпивши, а Икэ недавно исполнилось четыре года, а потому оба они пошли ко дну. После того у нас, в продолжение двух дней, было очень много беспокойств и неприятностей: к нашему плоту беспрерывно подплывали на лодках с намерением отобрать от меня Джима под предлогом подозрения, будто он беглый негр. Поэтому мы решили плыть только ночью, когда нам никто не мешает, а днем отдыхать, припрятав свой плот в благонадежное место.

Выслушав меня, герцог объявил:

— Погодите! Я как-нибудь придумаю, каким именно способом надо устроиться, чтобы можно было путешествовать без всякой помехи также и днем. По размыслив хорошенько над этим вопросом, я непременно выработаю подходящий план действий. На сегодняшний день мы будем придерживаться прежнего метода, так как все равно у нас нет ни малейшего желания плыть мимо соседнего городка, что могло бы, пожалуй, оказаться небезопасным.

К вечеру начали собираться тучи, небо потемнело, и следовало, по-видимому, ожидать сильного дождя. Всюду на горизонте мелькали зарницы, а по листьям деревьев пробегал зловещий трепет. Можно было предвидеть, не сверяясь с барометром, до чрезвычайности скверную погоду. Герцог и король отправились поэтому осматривать наш шалаш, дабы освидетельствовать там состояние постелей. У меня имелся соломенный матрас, а у Джима — мякинный, а необходимо заметить, что солома для тюфяка гораздо полезнее мякины: в мякинных тюфяках всегда заводятся пауки и разная другая нечисть, способная укусить сонного человека; кроме того, когда спящий шевелится, сухая мякина хрустит под ним, словно опавшая листва, так что он поневоле проснется. Исходя, по-видимому, из этих предположений, герцог объявил, что займет мою постель, но король не дозволил ему этого, возразив:

— Я полагал, что различие в рангах само по себе уже должно было указать вам на неуместность предоставлять в мое распоряжение мякинный тюфяк! Не угодно ли будет вашей светлости спать на нем самим?

Мы с Джимом не на шутку перепугались, так как одно мгновение думали, что между обоими высокопоставленными лицами возгорится крупная ссора, а потому очень обрадовались, когда герцог ответил:

— Мне, должно быть, уже на роду написано, чтобы меня толкали всегда в грязь железным каб луком притеснения. Бедствия сломили некогда гордый мой дух! Я подчиняюсь, уступаю! Такова моя судьба! Я один-одинешенек на свете, а потому даже не пытаюсь уклоняться от страданий! Я могу вы нести решительно все!

Мы отчалили, как только стемнело. Его королевское величество приказал нам держаться середины реки и не зажигать фонари до тех пор, пока город не останется далеко за нами. Вскоре показалась вдали кучка огоньков, свидетельствовавших, что перед нами был город. Мы благополучно проплыли мимо на расстоянии приблизительно полумили от них. Спустившись на три четверти мили вниз по течению, мы подняли свой сигнальный фонарь, а часов в десять вечера поднялся сильнейший ветер с дождем, громом и молнией. Король велел нам обоим стоять на вахте, пока погода не переменится к лучшему, а сам вместе с герцогом ушел в шалаш и расположился там на ночлег. Собственно говоря, по заведенному у нас с Джимом порядку мне надлежало спать в шалаше до двенадцати часов, но если бы там даже имелась для меня свободная постель, я все-таки не согласился бы уйти с вахты. Дело в том, что такая буря, какая разразилась тогда, случается далеко не каждый день и представляет собою зрелище, на которое стоит по смотреть. Ветер завывал так, что волосы невольно становились дыбом; чуть не каждую секунду сверкала молния, освещавшая всю окрестность на полмили кругом, и тогда виднелись, как на ладони, острова, казавшиеся сквозь дождь словно в тумане, и деревья, бешено отмахивавшиеся от ветра своими ветвями и верхушками. Затем раздается гу-уак! — бум! бум! бомбль-омбль-ум-бум-бум-бум-бум! Гром, рассыпаясь вдали раскатами, смолкает, но вот: трах! — сверкает другая молния и раздается вновь оглушающий грохот. На реке поднялось такое волнение, что меня чуть не смывало иной раз с плота, но так как я был в костюме первобытного человека до грехопадения, то и не опасался промочить свое платье. Зато деревья, торчавшие из воды, нисколько нас не тревожили: молния сверкала и освещала все кругом так усердно, что мы всегда имели возможность своевременно видеть эти деревья и сворачивать с дороги.

Необходимо заметить, что по условию я должен был стоять на вахте с полуночи и до трех часов утра. Около полуночи, однако, меня начало клонить ко сну, а потому Джим объявил, что подежурит за меня первую половину вахты; он всегда был очень добр ко мне в таких случаях и до чрезвычайности меня баловал. Я попытался было залезть в шалаш, но король и герцог так широко раскинули ноги, что для меня не оставалось удобного местечка, чтобы прилечь. По этому я примостился на палубе под открытым небом. Дождь меня нисколько не беспокоил, так как он был достаточно тепл, а волны не захлестывали уже плот так сильно, как прежде. Часам к двум волнение опять усилилось и Джим собирался уже меня разбудить, но отказался от этого намерения, считая волны еще не достаточно высокими, чтобы причинить какой-нибудь вред. Расчет этот оказался, однако, ошибочным: вскоре набежала на плот бешеная волна, которая в одно мгновение ока унесла меня за борт. Джим так расхохотался, что чуть не умер со смеха; вообще мне не случалось когда-либо видеть негра, которого так легко было рассмешить.

Я встал тогда на вахту, а Джим улегся на палубе и тотчас же захрапел. Мало-помалу буря совсем улеглась, а как только на берегу показался в окне одной из хижин огонек, я сейчас же разбудил Джима. Общими силами мы отвели плот в укромное местечко, где можно было удобно его спрятать на предстоявший день.

После завтрака король добыл из своего саквояжа старую, засаленную колоду карт и принялся играть с герцогом в мельники, по пять центов за партию. Когда им наскучила эта игра, они решили заняться, выражаясь их собственными словами, составлением плана кампании. Герцог раскрыл свой саквояж, вытащил оттуда целую пачку отпечатанных афиш и принялся читать их вслух. В одной из афиш заявлялось: «Знаменитый доктор Арман де Монтальбан из Парижа прочтет публичную лекцию о френологии как науке в таком-то месте (оставлен пробел) такого-то числа (тоже пробел). Слушатели платят по десять центов за вход. Аттестаты с удостоверением о характере и способностях на основании тщательного и всестороннего френологического исследования выдаются желающим по двадцать пять центов с исследованной головы». Объяснив, что сам он и есть доктор Монтальбан, герцог прочел другую афишу, в которой являлся знаменитым исполнителем шекспировских трагедий, известным всему свету Гарриком-младшим, из труппы Дрюри-Лэнского театра в Лондоне. Из других афиш явствовало, что его светлость носил множество других имен и обладал массой разнообразнейших, диковинных талантов. Между прочим, он с помощью маги ческой палочки умел отыскивать под землей водяные источники и золотые россыпи, лечил от дурного глаза, уничтожал действие заговоров и чар, напущенных на человека и животных могущественными колдунами и ведьмами, и т. д. и т. д… Наконец, закончив рассматривание этих афиш, герцог объявил: